Французский король (с 1643), из династии Бурбонов, сын Людовика XIII и Анны Австрийской. Его правление – апогей французского абсолютизма. Вел многочисленные войны – Деволюционную (1667...1668), за Испанское наследство (1701...1714) и др. К концу его правления у Франции было до 2 миллиардов долга, король ввел огромные налоги, что вызывало народное недовольство. Людовику XIV приписывается изречение: «Государство – это я ».

Людовику XIV словно на роду было написано быть баловнем судьбы. Само рождение его, после двадцати лет супружеской жизни родителей, могло служить хорошим знаком. В пятилетнем возрасте он стал наследником прекраснейшего и могущественнейшего из престолов Европы. Людовика XIV называли Королем-Солнцем. Красавец с темными локонами, правильными чертами цветущего лица, изящными манерами, величественной осанкой, к тому же повелитель великой страны, он действительно производил неотразимое впечатление. Могли ли женщины не любить его?

Первый урок любви ему, преподала главная камеристка королевы мадам де Бове, в молодости бывшая изрядной распутницей. Однажды она подстерегла короля и увлекла его в свою комнату. Людовику XIV было пятнадцать лет, мадам де Бове – сорок два...

Все последующие дни восхищенный король проводил у камеристки. Затем он пожелал разнообразия и, как говорил философ Сен-Симон, «все ему годились, лишь бы были женщины».

Он начал с дам, желавших получить его девственность, а потом приступил к методичному завоеванию фрейлин, живших при дворе под надзором мадам де Навай.

Каждую ночь – один или в компании друзей – Людовик XIV отправлялся к этим девушкам, дабы вкусить здоровое наслаждение физической любви с первой же фрейлиной, которая попадалась ему под руку.

Естественно, об этих ночных визитах, в конце концов, стало известно мадам де Навай, и она приказала поставить решетки на все окна. Людовик XIV не отступил перед возникшим препятствием. Призвав каменщиков, он велел пробить потайную дверь в спальне одной из мадемуазель.

Несколько ночей подряд король благополучно пользовался секретным ходом, который днем маскировался спинкой кровати. Но бдительная мадам де Навай обнаружила дверь и распорядилась замуровать ее. Вечером Людовик XIV с удивлением увидел гладкую стену там, где накануне был потайной ход.

Он вернулся к себе в ярости; на следующий же день мадам де Навай и ее супругу было сообщено, что король не нуждается более в их услугах и повелевает им немедленно отправиться в Гиень.

Пятнадцатилетний Людовик XIV уже не терпел вмешательства в свои любовные дела...

Через некоторое время после всех этих событий монарх сделал своей любовницей дочь садовника. Вероятно, в знак признательности девица родила ему ребенка. Мать короля, Анна Австрийская, встретила эту новость с большим неудовольствием.

Если по ночам Людовик XIV развлекался с фрейлинами королевы-матери, то днем его чаще всего видели в обществе племянниц Мазарини. Именно тогда король внезапно влюбился в свою ровесницу Олимпию – вторую из сестер Манчини.

Двор узнал об этой идиллии на Рождество 1654 года. Людовик XIV сделал Олимпию королевой всех праздничных торжеств последней недели года. Естественно, по Парижу вскоре распространился слух, будто Олимпия станет королевой Франции.

Анна Австрийская не на шутку рассердилась. Она готова была закрыть глаза на чрезмерную привязанность сына к племяннице Мазарини, но ее оскорбляла сама мысль, что эта дружба может быть узаконена.

И юной Олимпии, которая обрела слишком большую власть над королем в надежде завоевать трон, было приказано удалиться из Парижа. Мазарини быстро нашел ей мужа, и вскоре она стала графиней Суассонской...

В 1657 году король влюбился в мадемуазель де ла Мот д’Аржанкур, фрейлину королевы. Мазарини с досадой отнесся к этой новости и сообщил юному монарху, что его избранница была любовницей герцога де Ришелье, и как-то вечером их застали врасплох, когда «они занимались любовью на табурете». Подробности не понравились Людовику XIV, и он порвал все отношения с красавицей, после чего отправился вместе с маршалом Тюренном в северную армию.

После захвата Дюнкера (12 июня 1658 года) Людовик XIV заболел тяжелейшей лихорадкой. Его перевезли в Кале, где он окончательно слег. В течение двух недель монарх был на грани смерти, и все королевство возносило Богу молитвы о его выздоровлении. 29 июня ему внезапно стало так плохо, что было решено послать за священными дарами.

В этот момент Людовик XIV увидел залитое слезами лицо девушки. Семнадцатилетняя Мария Манчини, еще одна племянница Мазарини, уже давно любила короля, никому в этом не признаваясь. Людовик со своей постели смотрел на нее глазами, блестевшими от жара. По словам мадам де Мотвиль, она была чернявая и желтая, в больших темных глазах еще не зажегся огонь страсти, и оттого они казались тусклыми, рот был слишком велик, и, если бы не очень красивые зубы, она могла бы сойти за уродину».

Однако король понял, что любим, и был этим взглядом взволнован. Врач принес больному лекарство «из винного настоя сурьмы». Эта удивительная микстура оказала чудодейственное воздействие: Людовик XIV стал поправляться на глазах и выразил желание вернуться в Париж, чтобы скорее оказаться рядом с Мари...

Увидев ее, он понял «по биению своего сердца и другим признакам», что влюбился, однако не признался в этом, а только попросил, чтобы она вместе с сестрами приехала в Фонтенбло, где он решил оставаться до полного выздоровления.

В течение нескольких недель там происходили увеселения: водные прогулки в сопровождении музыкантов: танцы до полуночи, балеты под деревьями парка. Королевой всех развлечений была Мари.

Затем двор вернулся в Париж. Девушка была на седьмом небе от счастья. «Я обнаружила тогда, – писала она в своих «Мемуарах», – что король не питает ко мне враждебных чувств, ибо умела уже распознавать тот красноречивый язык, что говорит яснее всяких красивых слов. Придворные, которые всегда шпионят за королями, догадались, как я, о любви Его Величества ко мне, демонстрируя это даже с излишней назойливостью и оказывая самые невероятные знаки внимания».

Вскоре король осмелел настолько, что признался Мари в своей любви и сделал ей несколько изумительных подарков. Отныне их всегда видели вместе.

Чтобы понравиться той, кого уже считал своей невестой, Людовик XIV, получивший довольно поверхностное воспитание, стал усиленно заниматься. Стыдясь своего невежества, он усовершенствовал познание во французском и начал изучать итальянский язык, одновременно уделяя много внимания древним авторам. Под влиянием этой образованной девушки, которая, по словам мадам де Лафайет, отличалась «необыкновенным умом» и знала наизусть множество стихов, он прочел Петрарку, Вергилия, Гомера, страстно увлекся искусством и открыл для себя новый мир, о существовании которого даже не подозревал, пока находился под опекой своих учителей.

Благодаря Марии Манчини этот король впоследствии занимался возведением Версаля, оказывал покровительство Мольеру и финансовую помощь Расину. Однако ей удалось не только преобразить духовный мир Людовика XIV, но и внушить ему мысль о величии его предназначения.

«Королю было двадцать лет, – говорил один из современников Амедей Рене, – а он все еще покорно подчинялся матери и Мазарини. Ничто в нем не предвещало могущественного монарха: при обсуждении государственных дел он откровенно скучал и предпочитал перекладывать на других бремя власти. Мари пробудила в Людовике XIV дремавшую гордость; она часто беседовала с ним о славе и превозносила счастливую возможность повелевать. Будь то тщеславие или расчет, но она желала, чтобы ее герой вел себя, как подобает коронованной особе».

Таким образом, можно прийти к заключению, что Короля-Солнце породила любовь...

Король впервые в жизни испытал настоящее чувство. Он вздрагивал при звуках скрипок, вздыхал лунными вечерами и грезил «о сладких объятиях» восхитительной итальянки, которая хорошела день ото дня.

Но в это же время при дворе начались разговоры, что король в скором времени женится на испанской инфанте Марии-Терезии.

Зная в деталях о ходе переговоров с Испанией, Манчини, столь же сведущая в политике, как и в музыке и литературе, внезапно осознала, что страсть Людовика XIV может иметь самые роковые последствия для всего королевства. И 3 сентября она написала Мазарини о том, что отказывается от короля.

Эта новость повергла Людовика XIV в отчаяние.

Он слал ей умоляющие письма, но ни на одно не получил ответа. В конце концов, он велел отвезти к ней свою любимую собачку. У изгнанницы достало мужества и решимости, чтобы не поблагодарить короля за подарок, который, однако, доставил ей мучительную радость.

Тогда Людовик XIV подписал мирный договор с Испанией и дал согласие жениться на инфанте. Мария-Терезия отличалась на редкость спокойным нравом. Предпочитая тишину и уединение, она проводила время за чтением испанских книг. В день, когда праздничные колокола гремели по всему королевству, в Бруаже Мари заливалась горючими слезами. «Я не могла думать, – писала она в «Мемуарах», – что дорогой ценой заплатила за мир, которому все так радовались, и никто не помнил, что король вряд ли женился бы на инфанте, если бы я не принесла себя в жертву...»

Мария-Терезия иногда всю ночь ждала возвращения короля, перепархивающего в это время от одной возлюбленной к другой. Под утро или на следующий день жена забрасывала Людовика XIV вопросами, в ответ тот целовал ей руки и ссылался на государственные дела.

Однажды на балу у Генриетты Английской король встретился взглядом с очаровательной девушкой и принялся настойчиво ухаживать за фрейлиной Луизой де Лавальер.

Людовик XIV настолько полюбил Луизу, что окружил свои отношения с ней, говоря словами аббата де Шуази, «непроницаемой тайной». Они встречались ночью в парке Фонтенбло или же в комнате графа де Сент-Эньяна, но на людях король не позволял себе ни одного жеста, который мог бы раскрыть «секрет его сердца».

Их связь обнаружилась случайно. Однажды вечером придворные прогуливались по парку, как вдруг хлынул сильнейший ливень. Спасаясь от грозы, все укрылись под деревьями. Влюбленные же отстали. Лавальер из-за своей хромоты, а Людовик – по той простой причине, что никто не ходит быстрее своей любимой.

На глазах у двора король под проливным дождем повел фаворитку во дворец, обнажив голову, чтобы укрыть ее своей шляпой.

Естественно, такая галантная манера обхождения с юной фрейлиной вызвала поток сатирических куплетов и эпиграмм злоязычных поэтов.

Через некоторое время ревность вновь заставила Людовика XIV забыть о своей сдержанности.

Один молодой придворный по имени Ломени де Бриенн имел неосторожность немножко поухаживать за Луизой де Лавальер. Встретив ее как-то вечером в покоях Генриетты Английской, он предложил ей позировать художнику Лефевру в виде Магдалины. Во время беседы в комнату вошел король.

«Что вы здесь делаете, мадемуазель?»

Луиза, покраснев, рассказала о предложении Бриенна.

«Не правда ли, это удачная мысль?» – спросил тот.

Король не сумел скрыть неудовольствия: «Нет. Ее надо изобразить в виде Дианы. Она слишком молода, чтобы позировать в роли кающейся грешницы».

Лавальер иногда отказывалась от свидания, ссылаясь на недомогание. Но король находил тысячи способов увидеться с ней. Однажды она вызвалась сопровождать Генриетту в Сен-Клу, где надеялась укрыться от него. Он тут же вскочил на лошадь и под предлогом того, что хочет осмотреть строительные работы, за один день посетил Венсенский замок, Тюильри и Версаль.

В шесть часов вечера он был в Сен-Клу.

«Я приехал поужинать с вами», – сказал он брату.

После десерта король поднялся в спальню Луизы, фрейлины жены брата. Он проскакал тридцать семь лье только для того, чтобы провести ночь с Луизой, – поступок совершенно невероятный, вызвавший изумление у всех современников.

Несмотря на это свидетельство пылкой страсти, наивная девушка поначалу надеялась, что король станет благоразумнее в последние недели перед родами своей жены.

Однако после ссоры с Марией-Терезией король решил целиком посвятить себя любовнице. Такой возможности он не мог упустить. И Луиза, которой казалось, что он может вернуться на истинный путь, теперь проводила с ним почти каждую ночь, испытывая в его объятиях и несказанное наслаждение, и сильнейшие угрызения совести...

Первого ноября королева произвела на свет сына, которого назвали Людовиком. Это счастливое событие на время сблизило коронованных супругов. Однако едва дофин был окрещен, как монарх снова вернулся в постель мадемуазель де Лавальер. На этом ложе, согретом грелкою, фаворитка познавала радости, утолявшие томление тела, но одновременно вносившие смятение в душу...

Однажды король спросил Луизу о любовных похождениях Генриетты Английской. Фаворитка, обещавшая подруге хранить тайну, отказалась отвечать. Людовик XIV удалился в сильном раздражении, хлопнув дверью и оставив в спальне рыдающую Луизу.

Между тем еще в начале своей связи любовники договорились, что «если им доведется поссориться, то ни один из них не ляжет спать, не написав письма и не сделав попытки к примирению».

Поэтому Луиза всю ночь ждала вестника, который постучится к ней в дверь. На рассвете ей стало ясно: король не простил обиды. Тогда она, завернувшись в старый плащ, в отчаянии покинула Тюильри и побежала в монастырь Шайо.

Эта новость привела короля в такое смятение, что он, забыв о приличиях, вскочил на лошадь. Королева, присутствовавшая при этом, сказала, что он совершенно не владеет собой.

Людовик привез Луизу в Тюильри в своей карете и прилюдно ее поцеловал, так что все свидетели этой сцены пришли в изумление...

Дойдя до покоев Генриетты Английской, Людовик XIV «стал подниматься очень медленно, не желая показать, что плакал». Затем он начал просить за Луизу и добился – не без труда – согласия Генриетты оставить ее при себе... Величайший король Европы превратился в униженного просителя, озабоченного только тем, чтобы мадемуазель де Лавальер не проливала больше слез.

Вечером Людовик посетил Луизу. Увы! Чем большее она получала наслаждение, тем сильнее мучилась угрызениями совести. «И томные вздохи смешивались с искренними сетованиями...»

В это время мадемуазель де ла Мот Уданкур, пылающая страстью, предприняла отчаянную попытку завлечь в свои сети Людовика XIV. Но король не мог позволить себе две связи одновременно, тем более он был слишком занят – он строил Версаль.

Вот уже несколько месяцев монарх с помощью архитекторов Лебрена и Ленотра возводил в честь Луизы самый красивый дворец в мире. Для двадцатичетырехлетнего короля это было упоительным занятием, которое поглощало все его время.

Когда же ему случалось отодвинуть в сторону чертежи, загромождавшие письменный стол, он принимался писать нежное письмо Луизе. Однажды он даже написал ей изысканное двустишие на бубновой двойке в ходе карточной партии. А мадемуазель де Лавальер с присущим ей остроумием ответила настоящей маленькой поэмой, где просила писать ей на двойке червей, ибо это более надежная масть.

Когда же король возвращался в Париж, он немедленно бросался к Луизе, и оба любовника испытывали тогда такую радость, что напрочь забывали об осторожности.

Результат не заставил себя ждать: однажды вечером фаворитка в слезах объявила королю, что ждет ребенка. Людовик XIV, придя в восторг, отбросил прочь привычную сдержанность: отныне он стал прогуливаться по Лувру вместе со своей подругой, чего раньше не делал никогда.

Прошло несколько месяцев. Людовик XIV отправился воевать с герцогом Лотарингским и во главе победоносной армии вернулся 15 октября 1663 года, покрыв себя славой. Луиза ждала его с нетерпением. Она уже не могла скрывать свою беременность.

19 декабря в четыре часа утра Кольбер получил от акушера следующую записку: «У нас мальчик, сильный и здоровый. Мать и дитя чувствуют себя хорошо. Слава Богу. Жду распоряжений».

Распоряжения оказались жестокими для Луизы. В тот же день новорожденного отнесли в Сан-Ле: по тайному приказу короля он был записан как Шарль, сын г-на Ленкура и мадемуазель Элизабет де Бе».

Всю зиму Луиза пряталась в своем доме, не принимая никого, кроме короля, очень огорченного этим затворничеством. Весной он привез ее в Версаль, который был почти достроен. Теперь она заняла положение официально признанной фаворитки, и куртизаны всячески заискивали перед ней. Однако Луиза не умела быть счастливой и потому плакала.

Но она плакала бы еще горше, если бы знала, что носит под сердцем второго маленького бастарда, зачатого в предыдущем месяце.

Ребенок этот родился под покровом глубочайшей тайны 7 января 1665 года и был окрещен как Филипп, «сын Франсуа Дерси, буржуа, и Маргариты Бернар, его супруги». Кольбер, которому по-прежнему приходилось заниматься устройством младенцев, вверил его попечению надежных людей.

В конце концов, Людовику XIV надоело успокаивать любовницу, и он обратил внимание на принцессу Монако. Она была молода, обаятельна, остроумна и необыкновенно привлекательна; но в глазах короля самым большим ее достоинством было то, что она делила ложе с Лозеном, прославленным обольстителем, и, стало быть, имела богатый опыт.

Людовик XIV принялся усердно ухаживать за принцессой, которая с радостью позволила соблазнить себя.

Через три недели король расстался с принцессой Монако, поскольку нашел ее привязанность несколько утомительной для себя, и вновь вернулся к де Лавальер.

20 января 1666 года умерла регентша Анна Австрийская, мать Людовика XIV. Вместе с ней исчезла последняя преграда, хоть немного удерживавшая короля в рамках приличия. Вскоре в этом убедились все. Через неделю мадемуазель де Лавальер стояла рядом с Марией-Терезией во время мессы...

Именно тогда постаралась привлечь внимание короля одна молодая фрейлина королевы, которая поняла, что обстоятельства складываются в ее пользу. Она была красива, коварна и остра на язык. Звали ее Франсуаза Атенаис, уже два года она была замужем за маркизом де Монтеспаном, но при этом не отличалась безупречной супружеской верностью.

Людовик XIV вскоре подпал под ее чары. Не бросая Луизу, которая вновь была беременна, он стал порхать вокруг Атенаис. Скромная фаворитка быстро поняла, что отныне не только она интересует короля. Как всегда, незаметно разрешившись от бремени, она затаилась в своем особнячке и приготовилась втихомолку страдать.

Но будущий Король-Солнце любил театральность, чтобы все происходило на глазах у зрителей. Поэтому он устроил празднества в Сен-Жермене под названием «Балет муз», где Луиза и мадам де Монтеспан получили совершенно одинаковые роли, дабы всем стало ясно, что обе на равных правах будут делить его ложе.

14 мая около полудня разнеслась удивительная новость. Стало известно, что король только что даровал титул герцогини мадемуазель де Лавальер и признал своей дочерью третьего ее ребенка – маленькую Марию-Анну (два первых сына умерли в младенчестве).

Побледневшая мадам де Монтеспан поспешила к королеве, чтобы узнать подробности. Мария-Терезия рыдала. Вокруг нее придворные шепотом обсуждали жалованную грамоту, уже утвержденную парламентом. Изумлению не было предела. Говорили, что подобного бесстыдства не случалось со времен Генриха IV.

3 октября Лавальер родила сына, которого тут же унесли. Ему предстояло получить имя графа де Вермандуа. Это событие несколько сблизило короля с нежной Лавальер, и встревоженная Монтеспан поспешила к колдунье Вуазен. Та вручила ей пакет с «любовным порошком» из обугленных и растолченных костей жабы, зубов крота, человеческих ногтей, шпанской мушки, крови летучих мышей, сухих слив и железной пудры.

В тот же вечер ни о чем не подозревавший король Франции проглотил это отвратительное зелье вместе с супом. В силе колдовских чар усомниться было трудно, поскольку король почти сразу покинул Луизу де Лавальер, вернувшись в объятия мадам де Монтеспан.

Вскоре Людовик XIV решил придать своим любовницам официальный статус, дабы продемонстрировать пренебрежение ко всякого рода моралистам. В начале 1669 года он поместил Луизу и Франсуазу в смежных покоях в Сен-Жермене. Более того, он потребовал, чтобы обе женщины поддерживали видимость дружеских отношений. Отныне все видели, как они играют в карты, обедают за одним столом и прогуливаются рука об руку по парку, оживленно и любезно беседуя.

Король же безмолвно ждал, как отреагирует на это двор. И вскоре появились куплеты, весьма непочтительные по отношению к фавориткам, но сдержанные в том, что касалось короля. Людовик XIV понял, что партию можно считать выигранной. Каждый вечер он со спокойной душой отправлялся к своим возлюбленным и находил в этом все большее удовольствие.

Разумеется, предпочтение почти всегда отдавалось мадам де Монтеспан. Та не скрывала своего восторга. Ей очень нравились ласки короля. Людовик XIV делал это со знанием дела, поскольку читал Амбруаза Паре, который утверждал, что «не должно сеятелю вторгаться в поле человеческой плоти с наскоку...» Но после этого можно было действовать с отвагой мужа и короля.

Такой подход не мог не принести плодов. В конце марта 1669 года мадам де Монтеспан произвела на свет восхитительную девочку.

Король, который все больше и больше привязывался к пылкой маркизе, практически игнорировал де Лавальер. Мадам де Монтеспан была так обласкана королем, что 31 марта 1670 года родила второго ребенка – будущего герцога Мэнского. На сей раз ребенок появился на свет в Сен-Жермене, «в дамских покоях», и мадам Скаррон, которую король недолюбливал, не посмела прийти туда. Но за нее все сделал Лозен. Он взял ребенка, завернул в собственный плащ, быстро прошел через покои королевы, пребывавшей в неведении, пересек парк и подошел к решетке, где ждала карета воспитательницы. Через два часа мальчик уже присоединился к своей сестре.

Внезапно разнеслась ошеломительная новость: мадемуазель де Лавальер, тайно покинув двор во время бала в Тюильри, отправилась на заре в монастырь Шайо. Луиза, униженная мадам де Монтеспан, покинутая королем, придавленная горем и терзаемая угрызениями совести, решила, что только в религии может найти утешение.

Людовику XIV сообщили об этом, когда он уже собирался покинуть Тюильри. Бесстрастно выслушав новость, он поднялся в карету вместе с мадам де Монтеспан и мадемуазель де Монпансье, и многим показалось, что бегство Луизы оставило его совершенно равнодушным. Однако едва карета выехала на дорогу в Версаль, как по щекам короля потекли слезы. Увидев это, Монтеспан зарыдала, а мадемуазель де Монпансье, которая всегда с охотой плакала в опере, сочла за лучшее присоединиться к ней.

В тот же вечер Кольбер привез Луизу в Версаль по распоряжению короля. Несчастная застала своего любовника в слезах и поверила, что он все еще ее любит.

Но после того как 18 декабря 1673 года в церкви Сен-Сюльпис король вынудил ее быть крестной матерью очередной дочери мадам де Монтеспан, Луиза приняла самое важное решение в своей жизни.

2 июня, в возрасте тридцати лет, она приняла постриг и стала милосердной сестрой Луизой. И это имя она носила до самой смерти, в течение тридцати шести лет.

Тем временем в Париже мадам де Монтеспан не сидела сложа руки. Она постоянно посылала в Сен-Жермен любовные порошки, которые затем при посредстве подкупленных слуг подмешивались в пищу короля. Поскольку эти порошки содержали шпанскую мушку и прочие возбуждающие средства, Людовик XIV вновь стал бродить вокруг апартаментов молодых фрейлин, и многие девицы обрели благодаря этому обстоятельству статус женщины...

Затем красавица де Монтеспан обратилась к нормандским колдунам, которые стали регулярно снабжать ее любовными напитками и возбуждающими средствами для Людовика XIV. Так продолжалось в течение многих лет. Зелье оказывало на короля все более сильное воздействие, чем хотелось бы мадам де Монтеспан. Монарх стал испытывать ненасытную потребность в половой близости, в чем скоро пришлось убедиться многим фрейлинам.

Первой, на кого обратил внимание король, была Анна де Роган, баронесса де Субиз, восхитительная молодая женщина двадцати восьми лет, которая почтительно уступила не слишком почтительному предложению. Монарх встречался с ней в апартаментах мадам де Рошфор. Получая от этих свиданий бесконечное наслаждение, он старался действовать максимально осторожно, чтобы никто ничего не проведал, ибо красавица была замужем.

Но Людовик XIV терзался напрасно: де Субиз был хорошо воспитан и обладал покладистым характером. Более того, это был деловой человек. Увидев в своем бесчестье источник дохода, он не стал протестовать, а потребовал денег. «Гнусная сделка совершилась», – писал летописец, – и знатный негодяй, в баронскую мантию которого пролился золотой дождь, купил бывший дворец Гизов, получивший имя Субиз. Он сколотил себе миллионное состояние».

Когда кто-нибудь выражал восхищение его богатством, снисходительный муж отвечал с похвальной скромностью: «Я здесь ни при чем, это заслуга моей жены».

Прелестная Анна была столь же алчной и ненасытной, как и ее супруг. Она облагодетельствовала всех родных: это семейство было осыпано милостями короля. Из баронессы де Субиз фаворитка превратилась в принцессу де Субиз и сочла, что может теперь смотреть сверху вниз на мадам де Монтеспан.

Маркиза, ревновавшая соперницу, прибежала к колдунье Вуазен и раздобыла новое зелье, дабы отвадить Людовика XIV от Анны. Трудно сказать, стал ли этот порошок причиной опалы, но король внезапно оставил свою молодую любовницу и вернулся в постель Франсуазы.

В конце 1675 года Людовик XIV, одарив своим расположением сначала мадемуазель де Грансе, а затем принцессу Марию-Анну Вюртенбургскую, влюбился в камеристку Франсуазы. С тех пор, направляясь к фаворитке, король неизменно задерживался в прихожей, занимаясь вместе с мадемуазель де Ойе не слишком пристойными забавами.

Обнаружив, что ее обманывают, де Монтеспан в ярости поручила надежным друзьям обратиться к овернским знахарям и раздобыть у них зелье более сильное, нежели порошки Вуазен. Вскоре ей доставили таинственные флаконы с мутной жидкостью, которая затем оказалась в пище короля.

Впрочем, результаты обнадеживали: Людовик XIV, не терпевший однообразия, оставил мадемуазель де Ойе, и мадам де Монтеспан прониклась еще большей верой в силу любовных напитков. Она приказала приготовить другие возбуждающие средства, дабы вновь стать единственной любовницей короля, но добилась обратного.

В очередной раз монарх не смог удовлетвориться чарами фаворитки; ему понадобилась еще одна «сладостная плоть», чтобы утолить желание. Он вступил в связь с мадемуазель де Людр – фрейлиной из свиты королевы. Но и эта женщина проявила нескромность.

Маркиза, обуреваемая ревностью, стала изыскивать еще более сильные средства и в течение двух недель пичкала ими короля, который, надо признать, обладал могучим здоровьем, если ухитрялся переваривать препараты, содержащие в себе толченую жабу, змеиные глаза, кабаньи яички, кошачью мочу, лисий кал, артишоки и стручковый перец.

Как-то раз он зашел к Франсуазе, находясь под воздействием зелья, и подарил ей час наслаждения. Девять месяцев спустя, 4 мая 1677 года сияющая маркиза разрешилась от бремени дочерью, которую окрестили Франсуазой-Марией Бурбонской. Впоследствии она была признана законной дочерью короля под именем мадемуазель де Блуа.

Но Франсуазе не удалось закрепиться в прежнем качестве единственной любовницы, ибо прекрасная мадемуазель де Людр, желая сохранить свое «положение», решила сделать вид, что также забеременела от короля.

Сообщники доставили Франсуазе коробку с серым порошком, и, по странному совпадению, Людовик XIV совершенно охладел к мадемуазель де Людр, которая окончила свои дни в монастыре дочерей Святой Марии в пригороде Сен-Жермен.

Однако монарх, излишне воспламенившись от провансальского препарата, вновь ускользнул от Франсуазы: по остроумному выражению мадам де Севинье, «опять запахло свежатинкой в стране Quanto».

Среди фрейлин мадам Людовик XIV разглядел восхитительную блондинку с серыми глазами. Ей было восемнадцать лет, и ее звали мадемуазель де Фонтанж. Именно о ней аббат де Шуази сказал, что «она красива, как ангел, и глупа, как пробка».

Король воспылал желанием. Однажды вечером, не в силах более сдерживаться, он покинул Сен-Жермен в сопровождении нескольких гвардейцев и отправился в Пале-Рояль, резиденцию Генриетты Английской. Там он постучал в дверь условленным сигналом, и одна из фрейлин принцессы мадемуазель де Адре, ставшая сообщницей влюбленных, проводила его в покои подруги.

К несчастью, когда он на рассвете возвращался в Сен-Жермен, парижане его узнали, и вскоре мадам де Монтеспан получила исчерпывающие сведения об этой любовной авантюре. Ярость ее не поддается описанию. Возможно, именно тогда ей и пришла в голову мысль отравить из мести и короля, и мадемуазель де Фонтанж.

12 марта 1679 года была арестована отравительница Вуазен, к чьим услугам не раз прибегала де Монтеспан. Фаворитка, обезумев от страха, уехала в Париж.

Спустя несколько дней Франсуаза, уверившись, что ее имя не было названо, немного успокоилась и вернулась в Сен-Жермен. Однако по прибытии ее ожидал удар: мадемуазель де Фонтанж расположилась в апартаментах, смежных с покоями короля.

С тех пор как Франсуаза обнаружила на своем месте мадемуазель де Фонтанж, она твердо решила отравить короля. Сначала ей пришло в голову сделать это при помощи прошения, пропитанного сильным ядом. Трианон, сообщница Вуазен, «приготовила отраву столь сильную, что Людовик XIV должен был умереть, едва прикоснувшись к бумаге». Задержка помешала исполнению этого плана: мадам де Монтеспан, зная, что Ла Рейни после ареста отравительниц удвоил бдительность и усиленно охранял короля, решила в конечном счете прибегнуть к порче, а не к яду.

Некоторое время обе фаворитки, казалось, жили в добром согласии. Мадемуазель де Фонтанж делала подарки Франсуазе, а Франсуаза перед вечерними балами сама наряжала мадемуазель де Фонтанж. Людовик XIV оказывал внимание обеим своим дамам и был, казалось, на верху блаженства...

Фонтанж умерла 28 июня 1681 года после агонии, длившейся одиннадцать месяцев, в возрасте двадцати двух лет. Сразу же пошли толки об убийстве, и принцесса Пфальцская отметила: «Нет сомнений, что Фонтанж была отравлена. Сама она обвинила во всем Монтеспан, которая подкупила лакея, и тот погубил ее, подсыпав отраву в молоко».

Разумеется, король разделял подозрения двора. Страшась узнать, что его любовница совершила преступление, он запретил производить вскрытие усопшей.

Хотя королю приходилось вести себя с маркизой так, словно ему ничего не было известно, он все-таки не мог по-прежнему разыгрывать влюбленного и вернулся к Марии-Терезии.

На этот путь он вступил не без помощи мадам Скаррон, урожденной Франсуазы Д’Обинье, вдовы известного поэта, которая потихоньку обретала влияние, действуя в тени, но чрезвычайно ловко и осмотрительно. Она воспитывала внебрачных детей Монтеспан от короля.

Людовик XIV видел, с какой любовью воспитывает она детей, заброшенных мадам де Монтеспан. Он уже успел оценить ее ум, честность и прямоту и, не желая признаться в том самому себе, все чаще искал ее общества.

Когда она в 1674 году купила земли Ментенон в нескольких лье от Шартра, мадам де Монтеспан выразила крайнее неудовольствие: «Вот как? Замок и имение для воспитательницы бастардов?»

«Если унизительно быть их воспитательницей, – ответила новоявленная помещица, – то что же говорить об их матери?»

Тогда, чтобы заставить замолчать мадам де Монтеспан, король в присутствии всего двора, онемевшего от изумления, назвал мадам Скаррон новым именем – мадам де Ментенон. С этого момента и по особому распоряжению монарха она подписывалась только этим именем.

Прошли годы, и Людовик XIV привязался к этой женщине, так не похожей на мадам де Монтеспан. После дела отравителей он, естественно, обратил взоры к ней, ибо его смятенная душа требовала утешения.

Но мадам де Ментенон не жаждала занять место фаворитки. «Укрепляя монарха в вере, – говорил герцог де Ноай, – она использовала чувства, которые внушила ему, дабы вернуть его в чистое семейное лоно и обратить на королеву те знаки внимания, которые по праву принадлежали только ей».

Мария-Терезия не верила своему счастью: король проводил с ней вечера и разговаривал с нежностью. Почти тридцать лет, она не слышала от него ни единого ласкового слова.

Мадам де Ментенон, суровая и набожная почти до ханжества, хотя и провела, согласно уверениям многих, довольно бурную молодость, теперь отличалась удивительной разумностью и сдержанностью. Она относилась к монарху с чрезвычайным почтением, восхищалась им и считала себя избранной Богом, дабы помочь ему стать «христианнейшим королем».

В течение нескольких месяцев Людовик XIV встречался с ней ежедневно. Де Ментенон подавала превосходные советы, умело и ненавязчиво вмешивалась во все дела и, в конечном счете, стала для монарха необходимой.

Людовик XIV смотрел на нее горящими глазами и «с некоторой умильностью в выражении лица». Без сомнения, он жаждал заключить в объятия эту прекрасную недотрогу, переживавшую в свои сорок восемь лет блистательный закат.

Монарх полагал неприличным делать любовницу из женщины, которая так хорошо воспитала его детей. Впрочем, достойное поведение и сдержанность Франсуазы де Ментенон исключали всякую мысль об адюльтере. Она была не из тех дам, которых можно легко увлечь к первой попавшейся постели.

Оставался только один выход: жениться на ней втайне. Людовик, решившись, послал однажды утром своего исповедника, отца де Лашеза, сделать предложение Франсуазе.

Брак был заключен в 1684 или 1685 году (точной даты не знает никто) в кабинете короля, где новобрачных благословил монсеньор Арле де Шанваллон в присутствии отца де Лашеза.

Многие тогда стали догадываться о тайном браке короля с Франсуазой. Но на поверхность это не вышло, ибо каждый старался хранить секрет. Одна лишь мадам де Севинье, перо которой было столь же неудержимым, как и ее язык, написала дочери: «Положение мадам де Ментенон уникально, подобного никогда не было и не будет...»

Под влиянием мадам де Ментенон, которая, сдвинув колени и поджав губы, продолжала дело по «очищению» нравов, Версаль превратился в такое скучное место, что, как тогда говорили, «даже кальвинисты завыли бы здесь от тоски».

При дворе были запрещены все игривые выражения, мужчины и женщины более не смели откровенно объясняться друг с другом, а красотки, сжигаемые внутренним огнем, вынуждены были прятать томление под маской благочестия.

27 мая 1707 года на водах в Бурбон-л’Аршамбо умерла мадам де Монтеспан. Людовик XIV, узнав о смерти бывший любовницы, произнес с полным равнодушием: «Слишком давно она умерла для меня, чтобы я оплакивал ее сегодня».

31 августа 1715 года Людовик XIV впал в состояние комы и 1 сентября, в четверть девятого утра, испустил последний вздох.

Через четыре дня ему должно было исполниться семьдесят семь лет. Царствование его длилось семьдесят два года.

Муромов И.А. 100 великих любовников. – М.: Вече, 2002.

Людовик XIV

Людовик XIV (1638-1715) - король Франции из династии Бурбонов, правивший в 1643-1715 гг. Сын Людовик XIII и Анны Австрийской.

1) с 1660 г. Мария Терезия, дочь короля Испании Филиппа IV (род. 1638 г. + 1683 г.);

2) с 1683 г. Франсуаза д"Обинье, маркиза де Ментенон (род. 1635 г. + 1719 г.).

Людовику было всего лишь пять лет, когда умер его отец, и он стал королем. Управление страной взяла на себя Анна Австрийская, однако даже достигнув совершеннолетия, он не спешил брать бразды правления в свои руки, предпочитая заниматься любовными делами, оставляя дела государственные на Анну Австрийскую и кардинала Мазарини.

Пока Людовик был несовершеннолетним, регентом считалась его мать, хотя подлинным правителем тогда был ловкий итальянец кардинал Мазарини, который, являясь «первым министром», сохранял трон для подраставшего короля. Это вовсе не было легким делом, о чем можно заключить хотя бы по тому, что в ходе движения Фронды, мятежа крупной аристократии против короны и лично Мазарини (1648–1653) юному Людовику с матерью пришлось в 1648 спасаться из Парижа бегством. В конечном счете Мазарини удалось одолеть Фронду, а с заключением Пиренейского мира (ноябрь 1659) он довел войну с Испанией до победного конца. Мазарини устроил также брак Людовика и Марии Терезии, старшей дочери Филиппа IV Испанского. После того как в 1661 Мазарини умер, Людовик неожиданно для всех объявил о решении править впредь самостоятельно, обходясь без первого министра.

Очень немногие в это время были знакомы с настоящим характером Людовика. Этот юный король, которому исполнилось только 22 года, до той поры обращал на себя внимание лишь склонностью к щегольству и любовными интригами. Казалось, он создан исключительно для праздности и удовольствий. Но потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в обратном. В детстве Людовик получил очень плохое воспитание - его едва научили читать и писать. Однако от природы он был одарен здравым смыслом, замечательной способностью понимать суть вещей и твердой решимостью поддерживать свое королевское достоинство. По словам венецианского посланника, «сама натура постаралась сделать Людовика XIV таким человеком, которому суждено по его личным качествам стать королем нации». Он был высок ростом и очень красив. Во всех его телодвижениях проглядывало нечто мужественное или геройское. Он обладал очень важным для короля умением выражаться кратко, но ясно, и говорить не более и не менее того, что было нужно. Всю жизнь он прилежно занимался государственными делами, от которых его не могли оторвать ни развлечения, ни старость. «Царствуют посредством труда и для труда, - любил повторять Людовик, - а желать одного без другого было бы неблагодарностью и неуважением относительно Господа». К несчастью его врожденное величие и трудолюбие служили прикрытием для самого беззастенчивого себялюбия. Ни один французский король прежде не отличался такой чудовищной гордостью и эгоизмом, ни один европейский монарх так явно не превозносил себя над окружающими и не курил с таким удовольствием фимиам собственному величию. Это хорошо видно во всем, что касалось Людовика: в его придворной и общественной жизни, в его внутренней и внешней политике.

Все прежние королевские резиденции казались Людовику недостойными его персоны. С первых дней царствования он был озабочен мыслю о строительстве нового дворца, более соответствующего его величию. Он долго не знал, какой из королевских замков превратить во дворец. Наконец, в 1662 г. выбор его пал на Версаль (при Людовике XIII это был небольшой охотничий замок). Однако прошло более пятидесяти лет, прежде чем новый великолепный дворец был готов в своих основных частях. Возведение ансамбля обошлось примерно в 400 миллионов франков и поглощало ежегодно 12-14% всех государственных расходов. В течение двух десятилетий, пока шло строительство, королевский двор не имел постоянного местопребывания: до 1666 г. он располагался в основном в Лувре, потом, в 1666- 1671 гг. - в Тюильри, в течение следующих десяти лет - попеременно в Сен-Жермен-о-Лэ и строящемся Версале. Наконец, в 1682 г. Версаль стал постоянной резиденцией двора и правительства. После этого до самой своей смерти Людовик бывал в Париже всего 16 раз с короткими визитами.

Необыкновенной пышности новых апартаментов соответствовали установленные королем сложные правила этикета. Все здесь было продумано до мелочей. Так, если король желал утолить жажду, то требовалось «пять человек и четыре поклона», чтобы поднести ему стакан воды или вина. Обыкновенно при выходе из своей спальни Людовик отправлялся в церковь (король исправно соблюдал церковные обряды: каждый день он ходил к обедне, а когда он принимал лекарство или был нездоров, то приказывал служить обедню в его комнате; он причащался по большим праздникам не менее четырех раз в году и строго соблюдал посты). Из церкви король шел в Совет, заседания которого продолжались до обеденного часа. По четвергам он давал аудиенцию всякому желавшему говорить с ним и всегда выслушивал просителей с терпением и любезностью. В час королю подавали обед. Он был всегда изобилен и состоял из трех отличных блюд. Людовик съедал их один в присутствии придворных. Причем даже принцам крови и дофину не полагался в это время стул. Только брату короля, герцогу Орлеанскому, подавали табурет, на котором тот мог присесть позади Людовика. Трапеза обыкновенно сопровождалась общим молчанием. После обеда Людовик удалялся в свой кабинет и собственноручно кормил охотничьих собак. Затем следовала прогулка. В это время король травил оленя, стрелял в зверинце или посещал работы. Иногда он назначал прогулки с дамами и пикники в лесу. Во второй половине дня Людовик работал наедине с государственными секретарями или министрами. Если он бывал болен, Совет собирался в спальне короля, и он председательствовал на нем, лежа в постели.

Вечер был посвящен удовольствиям. К назначенному часу в Версаль съезжалось многочисленное придворное общество. Когда Людовик окончательно поселился в Версале, он приказал отчеканить медаль со следующей надписью: «Королевский дворец открыт для всеобщих увеселений». Действительно, жизнь при дворе отличалась празднествами и внешним блеском. Так называемые «большие апартаменты», то есть салоны Изобилия, Венеры, Марса, Дианы, Меркурия и Аполлона, служили чем-то вроде прихожих для большой Зеркальной галереи, которая была длиною 72 метра, шириной - 10 метров, вышиною - 13 метров и, по словам г-жи Севинье, отличалась единственным в мире царским великолепием. Продолжением для нее служили с одной стороны салон Войны, с другой стороны - салон Мира. Все это представляло великолепное зрелище, когда украшения из цветного мрамора, трофеи из позолоченной меди, большие зеркала, картины Ле Брена, мебель из цельного серебра, туалеты дам и царедворцев были освещены тысячами канделябров, жирандолей и факелов. В развлечениях двора были установлены неизменные правила. Зимой три раза в неделю происходило собрание всего двора в больших апартаментах, продолжавшееся с семи до десяти часов.

В залах Изобилия и Венеры устраивались роскошные буфеты. В зале Дианы происходила игра в бильярд. В салонах Марса, Меркурия и Аполлона стояли столы для игры в ландскнехт, в риверси, в ломбер, в фараон, в портику и прочее. Игра сделалась неукротимой страстью и при дворе, и в городе. «На зеленом столе рассыпались тысячи луидоров, - писала г-жа Севинье, - ставки бывали не меньше пяти, шести или семи сот луидоров». Сам Людовик отказался от крупной игры после того, как в 1676 г. проиграл за полгода 600 тысяч ливров, но, чтобы ему угодить, нужно было рисковать на одну партию огромные суммы. В другие три дня представлялись комедии. Сначала итальянские комедии чередовались с французскими, но итальянцы позволяли себе такие непристойности, что были удалены от двора, а в 1697 г., когда король стал подчиняться правилам благочестия, изгнаны из королевства. Французская комедия исполняла на сцене пьесы Корнеля, Расина и в особенности Мольера, который всегда был любимым королевским драматургом. Людовик очень любил танцевать и много раз исполнял роли в балетах Бенсерада, Кино и Мольера.

Он отказался от этого удовольствия в 1670 г., но при дворе не переставали танцевать. Масленица была сезоном маскарадов. По воскресеньям не было никаких увеселений. В летние месяцы часто устраивались увеселительные поездки в Трианон, где король ужинал вместе с дамами и катался в гондолах по каналу. Иногда в качестве конечного пункта путешествия избирали Марли, Компьен или Фонтебло. В 10 часов подавали ужин. Эта церемония была менее чопорной. Дети и внуки обычно разделяли с королем трапезу, сидя за одним столом. Затем, в сопровождении телохранителей и придворных Людовик проходил в свой кабинет. Вечер он проводил в кругу семьи, однако сидеть при нем могли только принцессы и принц Орлеанский. Около 12 часов король кормил собак, желал доброй ночи и уходил в свою спальню, где со многими церемониями отходил ко сну. На столе подле него оставляли спальное кушанье и питье на ночь.

Людовик 14 вел достаточно праздную жизнь. Но всё таки, несмотря на все его любовные увлечения, нашлась женщина, которая вынудила короля навсегда порвать в Монтеспан и даже втайне женить короля нас себе. Ею была Франсуаза де Обинье, которая воспитывала детей короля. Её влияние благотворно действовало на короля, а следовательно – на Францию.

Но она не могла повлиять на страсть короля к войне. Людовик 14 желая увеличить территорию Франции, вводил страну в нескончаемые войны, опустошая и без того пустую казну. Умирая он, оставив казну страны более чем опустошённой – долг достигал двух миллиардов франков. Этот король правил больше, чем любой король в Европе до него – 72 года. Людовик умер в возрасте семидесяти шести лет, 27 августа отдавая последние распоряжения бывшие с ним в комнате камер-лакеи заплакали, на что Людовик ответил «зачем вы плачите? Когда же умирать, если не в мои годы или вы думали, что я бессмертен?» 30 августа началась агония, а 1 сентября Людовик XIV испустил последний вздох. Новым королём Франции стал его пятилетний правнук, известный истории как Людовик XV, так как Людовик XIV пережил и своего сына, и внука.

Буккер Игорь 23.11.2013 в 17:07

Легкомысленная публика охотно верит в сказки о любвеобилии французского короля Людовика XIV. На фоне тогдашних нравов количество любовных побед "короля-солнца" просто блекнет. Робкий юноша, познавая женщин, не стал записным развратником. Луи были свойственны приступы великодушия по отношению к оставленным им дамам, которые продолжали пользоваться многими милостями, а их отпрыски получали титулы и поместья. Среди фавориток выделяется мадам де Монтеспан, дети которой от короля стали Бурбонами.

Брак Людовика XIV с Марией Терезией был браком политическим и французский король скучал со своей супругой. Дочь короля Испании была миловидной женщиной, но в ней напрочь отсутствовало обаяние (несмотря на то, что она была дочерью Елизаветы Французской, французского шарма в ней ни на гран) и не было веселости. Сначала Луи заглядывался на Генриетту Английскую, жену своего брата, которая испытывала отвращение к мужу, поклоннику однополой любви. На одном из придворных балов герцог Филипп Орлеанский, проявлявший на поле брани мужество и командирские качества, переоделся в женское платье и танцевал со своим красавцем-кавалером. Непривлекательная 16-летняя дылда с отвисшей нижней губой обладала двумя преимуществами - прелестным опаловым цветом лица и сговорчивостью.

Современный французский писатель Эрик Дешодт (Eric Deschodt) в написанной им биографии Людовика XIV свидетельствует: "Отношения Людовика и Генриетты не остаются незамеченными. Месье (титул Monsieur давался родному брату короля Франции, следующему за ним по старшинству - ред. ) жалуется матери. Анна Австрийская бранит Генриетту. Генриетта предлагает Людовику, чтобы отвести от себя подозрения, сделать вид, будто он ухаживает за одной из ее фрейлин. Они выбирают для этого Луизу де ла Бом ле Блан (Françoise Louise de La Baume Le Blanc), девицу Лавальер (La Vallière), семнадцатилетнюю уроженку Турени, восхитительную блондинку (в те времена, как и позже в Голливуде, мужчины предпочитают блондинок), - голос которой способен растрогать даже вола, а взгляд - смягчить тигра".

Для Мадам - титул Madame давался жене родного брата короля Франции, следующего за ним по старшинству и имевшего титул "Месье" - результат оказался плачевным. Нельзя сказать, чтобы не глядя, но Луи променял сомнительные прелести Генриетты на белокурую красотку. От Марии Терезии, которая в 1661 году разродилась Великим дофином (старшим сыном короля), Людовик таил свой роман в величайшей тайне. "Вопреки всякой видимости и легендам, с 1661 по 1683 год Людовик XIV всегда старается держать свои любовные связи в большом секрете, - пишет французский историк Франсуа Блюш (François Bluche). - Он это делает в первую очередь, чтобы пощадить королеву". Окружение пылкой католички Анны Австрийской пребывало в отчаянии. Лавальер от "короля-солнце" родит четверых детей, но в живых останутся только двое. Людовик их признает.

Прощальным подарком любовнице будет герцогство Вожур, затем она удалится в парижский монастырь кармелиток, но какое-то время она стоически переносила издевательства новой фаворитки Франсуазы Атенаис де Рошешуар де Мортемар (Françoise Athénaïs de Rochechouart de Mortemart) или маркизы де Монтеспан (marquise de Montespan). Историкам трудно установить точный список и хронологию любовных связей Луи, тем более что он, как отмечают, нередко возвращался к своим прежним пассиям.

Остроумные соотечественники еще тогда отмечали, что Лавальер любила монарха, как любовница, Ментенон - как гувернантка, а Монтеспан - как госпожа. Благодаря маркизе де Монтеспан 18 июля 1668 года состоялся "грандиозный королевский праздник в Версале", были построены Банные апартаменты, фарфоровый Трианон, созданы Версальские боскеты, сооружен удивительный замок ("дворец Армиды") в Кланьи. И современники, и нынешние историки твердят нам, что привязанность короля к мадам де Монтеспан (где духовная близость играла не меньшую роль, чем чувственность) продолжалась и после прекращения их любовной связи.

В 23 года мадмуазель де Тонне-Шарант (Mademoiselle de Tonnay-Charente) выдали замуж за маркиза де Монтеспана из дома Пардайянов (Pardaillan). Супруг постоянно опасался ареста за долги, что крайне раздражало Атенаис. Она ответила на зов короля, который уже стал менее робким и застенчивым, чем во время амуров с Луизой де Лавальер. Маркиз мог бы увести жену в провинцию, но почему-то этого не сделал. Узнав, про измену маркизы, в рогоносце проснулась гасконская кровь и однажды он прочитал нотацию монарху и заказал панихиду по своей жене.

Людовик не был самодуром и, хотя гасконец ему прилично поднадоел, не только не посадил его в тюрьму, но и всячески продвигал по службе законного сына маркиза и маркизы де Монтеспан. Сначала он сделал его генерал-лейтенантом, затем генеральным директором строительных работ и, наконец, пожаловал ему титулы герцога и пэра. Мадам де Монтеспан, удостоенная звания maîtresse royale en titre - "официальной любовницы короля, родила Людовику восьмерых детей. Четверо из них достигли зрелого возраста и были узаконены и сделаны Бурбонами. Трое из них вступили в брак с особами королевской крови. После рождения седьмого бастарда, графа Тулузского, Людовик избегает близости с Монтеспан.

Даже не на горизонте, а почти в королевских покоях появляется прибывшая из Оверни Мария Анжелика де Скорай де Русий (Marie Angélique de Scorraille de Roussille), девица Фонтанж (Fontanges). Стареющий король влюбляется в 18-летнюю красавицу, по мнению современников, "какой уже давно не видели в Версале". Их чувства взаимны. С Монтеспан девицу Фонтанж роднит высокомерие, проявляемое по отношению к прежним и позабытым Луи фавориткам. Пожалуй, не хватало ей лишь язвительности и острого язычка де Монтеспан.

Мадам де Монтеспан упорно не желала за здорово живешь отдавать свое место, а король по складу характера не был склонен идти на открытый разрыв с матерью своих детей. Людовик позволил ей и дальше жить в своих роскошных апартаментах и даже время от времени посещал свою прежнюю любовницу, наотрез отказавшись от интима с располневшей фавориткой.

"Мария Анжелика задает тон, - пишет Эрик Дешодт. - Если во время охоты в Фонтенбло она подвязывает лентой выбившуюся прядь волос, то на следующий день этто делает весь двор и весь Париж. Прическа "а-ля Фонтанж" до сих пор упоминается в словарях. Но счастье той, что ее придумала, оказалась не столь уж продолжительным. Год спустя Людовик уже скучает. Красотке находится замена. Похоже, она была глупа, но вряд ли это было единственной причиной опалы". Герцогине де Фонтанж король назначил пенсию в 20 тысяч ливров. Год спустя после потери преждевременно родившегося сына, она скоропостижно скончалась.

Подданные прощали своему монарху его любовные похождения, чего не скажешь о господах историках. "Царствование" маркизы де Монтеспан и ее "отставку" историографы связали с неблаговидными делами, такими, как "дело об отравлениях" (L"affaire des Poisons). "На следствии очень скоро заговорили о выкидышах, о сглазах, о колдовстве, о порчах, черных мессах и о всякой другой чертовщине, а вначале речь шла только об отравлениях, как явствует из его названия, под которым он фигурирует до сегодняшнего дня", - уточняет историк Франсуа Блюш.

В марте 1679 года полиция арестовала некую Катрин Деэй (Catherine Deshayes), мамашу Монвуазен, которую называли просто Вуазен (la Voisin), подозреваемую в колдовстве. Спустя пять дней был арестован Адам Кере или Кобре, он же Дюбюиссон, он же "аббат Лесаж" (abbé Lesage). Их допрос выявил или позволил вообразить, что в руки правосудия угодили ведьмы и колдуны. Этими, по выражению Сен-Симона "модными преступлениями", занимался, учрежденный Людовиком XIV, особый суд, прозванный Chambre ardente - "Огненная палата". В эту комиссию входили высокопоставленные чиновники под председательством Луи Бушра, будущего канцлера.

Правление Людовика XIV

Людовик XIV де Бурбон, также известный как «король-солнце», также Людовик Великий, (рожд. 5 сентября 1638 года, смерть 1 сентября 1715 год) - король Франции и Наварры с 14 мая 1643 года.

Не каждый европейский монарх мог бы сказать о себе: «Государство – это я». Однако эти слова по праву относятся к Людовику XIV, правление которого стало периодом наивысшего расцвета абсолютизма во Франции.

Детство и молодые годы

Король-Солнце, роскошь двора которого затмила все августейшие дворы Европы, сын Людовика XIII и Анны Австрийской. Мальчику было 5 лет, когда после смерти отца он унаследовал трон Франции и Наварры. Но в тот период единоличной правительницей страны вопреки завещанию супруга, предусматривавшего создание регентского совета, стала его вдовствующая королева.

А в действительности власть сосредоточилась в руках ее фаворита кардинала Мазарини – человека до крайности непопулярного, даже презираемого всеми слоями общества, лицемерного и вероломного, которому было присуще ненасытное стяжательство. Именно он и стал воспитателем юного государя.

Кардинал обучал его методам ведения государственных дел, дипломатических переговоров, политической психологии. Он смог привить ученику вкус к скрытности, страсть к славе, веру в собственную непогрешимость. Юноша становился злопамятным. Он ничего не забывал и не прощал.

У Людовика XIV был противоречивый характер. В нем сочетались трудолюбие, решимость и твердость в осуществлении задуманного с непоколебимым упрямством. Ценя людей образованных и талантливых, он тем временем подбирал в свое окружение таких, которые ни в чем не могли бы его затмить. Королю были присущи необычайное самомнение и властолюбие, эгоизм и холодность, бессердечность и лицемерие.

Характеристики, даваемые королю разными людьми, противоречивы. Его современник герцог Сен-Симон отмечал: «Похвала, скажем лучше – лесть, так нравилась ему, что он охотно принимал самую грубую, а самую низкую смаковал еще сильней. Лишь таким способом возможно было приблизиться к нему… Хитрость, низость, подобострастие, униженная поза, пресмыкательство… – только так возможно было ему понравиться.

Стоило человеку хоть немного уклониться от этого пути, и возврата уже не было». Вольтер же считал его «хорошим отцом, умелым правителем, всегда благопристойным на публике, трудолюбивым, безупречным в делах, думающим, легко говорящим, сочетающим любезность с достоинством». А говорил, что Людовик XIV «был великим королем: это он возвел Францию в ранг первых наций Европы… Какой французский король со времен может сравниться с Людовиком во всех отношениях?»

Как бы там ни было, а Людовику впору любая из этих характеристик. Он был достойным учеником кардинала Мазарини.

Государь был хорошо сложен, даже изящен, имел, несмотря на все «старания» врачей, завидное здоровье. Единственная болезнь, которая преследовала его всю жизнь, – это неутолимый голод. Он ел и днем, и ночью, глотая пищу большими кусками, Физически же монарх оставался достаточно крепким и в старости: ездил верхом, управлял каретой с четырьмя лошадьми, метко стрелял на охоте.

Приход к власти

С детских лет, с 1648 года, король столкнулся с выступлениями Фронды (дворянства), направленными как персонально против Мазарини, так и против усиления абсолютизма. Эти выступления вылились в гражданскую войну. Но вот в 1661 году Людовика официально провозгласили совершеннолетним. В своем коротком выступлении в парламенте он сказал: «Господа, я пришел в свой парламент, чтобы заявить вам, что я, по закону моего государства, сам и в свои руки беру правление…»

Теперь какие бы то ни было выступления против кардинала могли рассматриваться как измена или как преступление против Его Величества, потому как у Мазарини осталась только видимость власти: теперь лишь Людовика XIV подписывал законы, принимал решения, назначал министров. В это время он, с удовлетворением принимая деятельность премьер-министра в области внешней политики, дипломатии и военного дела, высказывал недовольство положением во внутренней политике, финансах, управлении.

Правление Людовика XIV

Кардинал Мазарини

После кончины кардинала в 1661 году, король на заседании государственного совета заявил: «Я собрал вас со своими министрами и государственными секретарями, чтобы сказать вам… пришло время мне самому управлять. Вы будете помогать мне своими советами, когда я вас об этом попрошу». А при роспуске совета, добавил, что он их «созовет, когда потребуется узнать их мнение». Однако больше госсовет никогда не собирался.

Людовика XIV создал полностью подконтрольное ему правительство в составе трех человек: канцлера, генерального контролера финансов и государственного секретаря по иностранным делам. Теперь даже мать не могла оказывать влияния на его решение. Во Франции стала складываться система, которую в XX столетии назовут административной. Монарх получил право, исходя из интересов общественного блага, выходить за предписанные ему пределы власти: были ограничены полномочия парламента: он лишался возможности влиять на ход государственных дел, вносить даже незначительные поправки в королевские ордонансы и законодательные акты.

Непослушание и вольнодумство граждан жестко карались: смертная казнь, пожизненное тюремное заключение, каторга, галеры. При этом сохранялась некая видимость демократии. Временами проводили гласные расследования. Это и дело о злоупотреблениях министра финансов Фуке, и дело об отравлениях, по которому к ответственности были привлечены ряд придворных и даже титулованных особ. Ввели подоходный налог, обязательный и для дворян. Миллионные суммы вкладывались в развитие мануфактур и торговли, что во многом способствовало улучшению экономического положения Франции и помогало восстановлению флота и созданию самой многочисленной в Европе армии.

Внешняя политика

Внешняя политика короля явилась продолжением политики Мазарини и , его предшественника: «У кого есть сила, у того и право в делах государства, – указывал Ришелье в завещании, – а тот, кто слаб, может с трудом изъять себя из числа неправых в глазах большинства». Были созданы значительные военные силы, которые должны были служить славе и мощи династии, потому как центральной проблемой в это время являлась борьба против господства в Европе дома и за установление гегемонии Бурбонов.

Начало этому положили притязания Людовика на испанское наследство, на престол Испании, от которого отреклась испанская инфанта при вступлении в брак с французским королем. Франция выдвинула притязания на все испанские Нидерланды, на ряд германских земель. Усилилось противостояние с Англией, сформировавшей антифранцузскую коалицию. Хотя Людовик XIV и не смог установить гегемонию в Европе, но он оставил государство лучше защищенным, чем унаследовал: Бурбоны владели Испанией и колониями, укрепилась восточная граница. Его армии сражались на территории Священной Римской империи, Нидерландов, Италии, Испании, Португалии, Америки.

Внутренняя политика

Непрекращающиеся войны опустошали казну, грозил финансовый кризис, несколько лет подряд были неурожайными. Все это приводило к волнениям в городе и деревне, голодным бунтам. Правительство прибегло к жестоким репрессиям. В ряде городов сносили целые улицы и даже районы.

Усилился террор в отношении гугенотов: начали изгонять протестантских пасторов, разрушать протестантские церкви, запретили выезд гугенотов из страны, обязательным стало католическое крещение и бракосочетание. Все это привело к тому, что многие французские протестанты отреклись от своей веры, однако цель короля восстановить католическую веру не была достигнута. Протестантизм ушел в подполье, а в начале XVIII века произошло гугенотское восстание, в ряде мест принявшее масштабы гражданской войны. Лишь в 1760 году регулярные войска смогли его подавить.

Королевский двор Людовика XIV

Тяжелым бременем для финансов государства были не только постоянные войны, но и содержание королевского двора, насчитывавшего около 20 тысяч человек. При дворе постоянно организовывали праздничные представления, театральные и музыкальные спектакли, которые надолго остались в памяти потомков.

Но монарх занимался не только увеселениями, но и делами своих подданных: по понедельникам в помещении королевской гвардии на большом столе просители складывали свои письма, которые потом сортировались секретарями и передавались с соответствующим рапортом королю. Он же лично выносил решения по каждому случаю. Так поступал Людовика во всех своих делах. «Франция есть монархия, – писал он, – король представляет в ней всю нацию, и перед королем каждый – только частный человек. Потому вся власть, вся сила сосредоточена в руках короля, и в королевстве не может существовать иной власти, кроме той, которая установлена им».

При этом двор Людовика XIV отличался разнообразнейшими пороками и извращениями. Придворные увлекались азартными играми до такой степени, что проигрывали имения, состояния и даже саму жизнь. Процветали пьянство, гомосексуализм, лесбиянство. Затраты на праздники были часты и разорительны. Так, только маршал Буффле, командующий войсками, содержал 72 повара и 340 человек прислуги. Мясо, дичь, рыбу, даже питьевую воду ему привозили из различных районов страны, даже из-за границы.

Мария Терезия (жена Людовика XIV)

На фоне этого Людовик предпочитал подчеркивать свою скромность. Он носил суконный или атласный камзол, преимущественно коричневого цвета. Драгоценности украшали только пряжки башмаков, подвязки и шляпу. В торжественных случаях монарх надевал под кафтан длинную голубую орденскую ленту с драгоценными камнями стоимостью до 10 млн ливров.

В течении долгого времени постоянного местопребывания у короля не было. Он жил и работал то в Лувре и Тюильри в Париже, то во дворце Шамбор в 165 км от столицы, то в Сен-Жерменском дворце, то в Венсене, то в Фонтенбло. В связи с этим Людовик XIV и его двор часто разъезжали, везя в многокилометровых обозах мебель, ковры, белье, посуду.

Только в 1682 году состоялся переезд в еще недостроенный Версальский дворец, ставший со временем одним из чудес французской и мировой культуры и обошедшийся в 60 млн ливров. Его сооружением король, избравший еще в 1662 году своей эмблемой солнце, хотел выразить свое величие. Во дворце было 1252 комнаты с каминами и 600 без них. Рядом с королевской спальней находилась Большая галерея, или галерея зеркал длиной 75 и шириной 10 м, с 17 окнами и панно из 400 зеркал. Там в торжественные дни горело 3 тысячи свечей. Только в 90-е гг. жизнь из Версаля начала перемещаться в Париж, чему способствовали экономические и финансовые трудности и, в немалой степени, влияние мадам де Ментенон.

Личная жизнь короля

Несмотря на легкость нравов королевского двора, король, человек набожный, не поощрял разврата, хотя у него было много мимолетных связей и даже долгих привязаностей, которые длились годами. Жену Марию Терезию он посещал каждую ночь; ни одна из фавориток не могла оказывать влияние на его политические решения. Точное количество любовных похождений монарха окутано тайной. Первые глубокие отношения возникли у него с Марией Манчини, племянницей Мазарини, еще в 1658 году, он даже хотел на ней жениться.

Но под давлением кардинала и матери он в 1660 году из политических соображений женился на испанской принцессе из дома Габсбургов, своей кузине Марии Терезии, девушке весьма невзрачной и непритязательной, быстро смирившейся с любовными похождениями супруга. От этого брака родилось несколько детей, но выжил только один, наследник, получивший право только присутствовать на заседаниях королевского совета.

А официальными фаворитками короля в 60-е гг. были и герцогиня де Лавальер, родившая ему 4-х детей, из которых выжили двое, и маркиза де Монтеспан, родившая королю 8 детей, из которых выжили 4. Всех своих детей король узаконил, ничего для них не жалел, тем более что средства он брал в государственной казне. Так, внебрачной дочери, выходившей замуж, он подарил миллион ливров наличными, драгоценности стоимостью 300 тысяч ливров, ежегодную пенсию в 100 тысяч ливров; он ежемесячно оплачивал развлечения сына – 50 тысысяч ливров, многотысячные карточные проигрыши, как свои, так и жены и любовниц.

С начала 80-х гг. при дворе появилась новая фаворитка – маркиза де Ментенон, женщина умная и набожная, одно время воспитывавшая внебрачных детей монарха. У нее в Версале были апартаменты, примыкавшие к королевским покоям. После смерти в 1683 году Марии Терезии состоялся тайный брак Людовика XIV и мадам Ментенон, которая была старше супруга на 3 года.

Смерть Людовика XIV

Время шло, король старел, умирали близкие ему люди. В 1711–1712 гг. один за другим ушли из жизни сын, внук и правнук. Это ставило под угрозу саму династию. И тогда государь пошел на нарушение «Салического закона» – закона о престолонаследии. По распоряжению 1714 года к престолонаследию допускались его дети, родившиеся от связи с маркизой де Монтеспан. В августе 1715 года король заболел, состояние его все ухудшалось, началась гангрена. Первого сентября Людовик XIV скончался.

Хотя он и оставил страну с расстроенными финансами и так и не добился гегемонии над другими европейскими государствами, тем не менее Франция получила возможность играть в Европе первостепенную политическую роль.

Часть вторая

Время Людовика XIV на Западе, время Петра Великого на Востоке Европы

I. ВНУТРЕННЯЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЛЮДОВИКА XIV В НАЧАЛЕ ЕГО САМОСТОЯТЕЛЬНОГО УПРАВЛЕНИЯ

Эпоха Людовика XIV

Портрет Людовика XIV в молодости. Художник Ш. Лебрен, 1661

При имени Людовика XIV мы представляем себе государя, который перешел границу, отделяющую европейского самодержца от азиатского деспота, который, согласно учению Гоббса, хотел быть не главою государства, а душою его, пред которым, следовательно, подданные являлись существами безличными, бездушными, а государство, животворимое государем, проникнутое им, как тело духом, разумеется, составляло с ним одно существо. «Государство – это я!» – говорил Людовик XIV. Каким же образом один из королей французских мог достигнуть такого представления о своем значении и, главное, не ограничился одним представлением, но прилагал мысль к делу, и прилагал беспрепятственно?

Всегда какое-нибудь народное движение, потрясение, переворот, истомляя государственный организм, потрачивая много народных сил, заставляют общество требовать успокоения, требовать сильной власти, которая бы избавила от смуты и дала отдохнуть, собраться с силами, материальными и нравственными. Во время малолетства Людовика XIV мы видим во Франции сильную и продолжительную смуту, которая истомила общество и заставила его желать крепкого правительства. Это требование было тем сильнее, чем бесплоднее оказалось движение, направленное против власти; люди, хотевшие ограничить королевскую власть для того, чтобы, по их словам, вывести народ из невыносимо тяжкого положения, – эти люди, поволновавшись, покричавши и подравшись, не сумели сделать ничего для облегчения народа. Движение, принимавшее было сначала очень серьезный характер, кончилось комически. Такой исход движения, такое разочарование относительно попыток к новому, к переменам надолго отбивали охоту к ним и тем более поднимали значение старого порядка, к которому обращались теперь как к единственному средству спасения. Таким образом двадцатидвухлетний король принимал власть из охладевших рук Мазарини при самых благоприятных обстоятельствах для власти и по характеру своему был вполне способен воспользоваться этими обстоятельствами.

Людовик XIV вовсе не принадлежал к тем гениальным историческим деятелям, которые творят для своего народа новые средства исторической жизни, которые оставляют потомству богатое наследство в идеях, людях и силах материальных, – наследство, которым народ живет века после них. Напротив, Людовик получил богатейшее наследство; оно состояло в стране, благословенной природою, в энергическом, сильном духовными средствами народе, в чрезвычайно удобно расположенной и округленной государственной области, окруженной слабыми соседями: полумертвою Испанией, раздробленными и потому бессильными Италией и Германией, ничтожною по своим военным средствам Голландией; Англия была занята тяжелою выработкою своих правительственных форм и не могла оказывать влияния на континент; наоборот, король ее позволял себе подчиняться влиянию могущественного государя Франции. Кроме того, богатое наследство Людовика XIV состояло в даровитых людях: знаменитости военные, административные, литературные, которыми блестит царствование Людовика XIV, были унаследованы, а не отысканы им. Но, воспользовавшись богатыми средствами, доставшимися по наследству, Людовик истощил их, а новых не создал и оставил после себя Франции банкротство – банкротство не финансовое только, – деньги дело нажитое, – но, что всего хуже, банкротство в людях. У Людовика не было главного дарования государей – отыскивать и приготовлять людей. Рожденный властолюбивым, он воспитался во время Фронды, когда королевская власть терпела такие сильные оскорбления.

Но люди, оскорблявшие королевскую власть, не сумели сами ничего сделать, и с раздражением, ненавистью к народным движениям, к демагогам в молодом короле соединилось глубокое презрение к ним – вот чувство, которое воспитала в Людовике Фронда. Он был властолюбив, самолюбив и энергичен, приписывал народные движения тому, что вместо короля управлял первый министр, который не мог внушать такого уважения, против которого легко было вооружиться и словом и делом, и потому хотел управлять сам; но, чем долее управлял, тем более привыкал смотреть на себя не как на главу, но как на душу государственного тела, начало животворящее, как на солнце, с которым любил себя сравнивать, – тем более неприятны становились для него люди, которые были также солнца, блистали своим, незаимствованным светом; особенно неприятны были Людовику люди образованные, потому что он сознавал в себе большой недостаток образованности, а чувство превосходства других над собою было для него невыносимо. Но в нерасположении к людям сильным, самостоятельным по характеру, положению в обществе, дарованиям и образованности и причина того, что Людовик не мог заменять сходившие с поприща знаменитости другими и завещал Франции банкротство в людях.

А между тем блеск царствования был таков, что ослеплял современников и потомков, и Людовик умел явиться для своего народа великим королем: как же он успел это сделать? Мы видим, что из королей французских двое отличались особенно национальным характером – Франциск I и Генрих IV, но Людовик XIV превосходил их в этом отношении. В описываемое время главные из западноевропейских народов по характеру своей деятельности, по отношению друг к другу могли быть олицетворены таким образом: один – человек очень умный, деятельный и деловой; он постоянно занят, и занят исключительно своими ближайшими интересами, отлично обделал свои дела, разбогател страшно; но он при этом не общителен, держит себя в стороне, неуклюж, не представителен, не возбуждает к себе сочувствия в других, принимает участие в общих делах только тогда, когда тут замешаны его собственные выгоды, да и в таком случае не любит действовать непосредственно, но заставляет работать за себя других, давая им деньги, как разбогатевший мещанин нанимает вместо себя рекрута: таков англичанин, таков английский народ. Другой человек – очень почтенный, но односторонне развившийся, ученый, сильно работающий головою, но еще не могший, по обстоятельствам, укрепить свое тело и потому неспособный к сильной физической деятельности, без средств отбивать нападения могущественных соседей, без средств поддержать свое значение, заставить уважать свою неприкосновенность при борьбе сильных – это немецкий народ. Третий человек, подобно второму, не мог, по обстоятельствам, укрепить свое тело; но южная, живая, страстная натура кроме занятий наукою и особенно искусством требовала практической деятельности. Не имея способов удовлетворить этим потребностям у себя дома, он часто уходит к чужим людям, предлагает им свои услуги, и нередко имя его блестит на чужбине славными подвигами, обширною, славною деятельностию – таков итальянский народ. Четвертый человек смотрит истомленным, но, как видно, он крепкого телосложения, способен к сильной деятельности, и, действительно, он вел долгую, ожесточенную борьбу за известные интересы, и никто в то время не считался храбрее и искуснее его. Борьба, в которую он страстно ушел весь, истощала его физические силы, а между тем интересы, за которые он боролся, ослабели, сменились другими для остальных людей; но он не запасся другими интересами, не привык ни к каким другим занятиям; истомленный и праздный, он погрузился в долгий покой, по временам судорожно обнаруживая свое существование, беспокойно прислушиваясь к призывам нового и в то же время оттягиваясь закоренелыми привычками к старому, – это народ испанский.

Но больше всех этих четырех членов нашего общества обращает на себя внимание пятый, ибо никто из них не одарен такими средствами и не употребляет таких усилий для возбуждения к себе всеобщего внимания, как он. Энергический, страстный, быстро воспламеняющийся, способный к скорым переходам от одной крайности к другой, он употребил всю энергию на то, чтоб играть видную роль в обществе, приковывать к себе взоры всех. Никто больше и лучше его не говорит; он выработал себе такой легкий, такой удобный язык, что все принялись усваивать его себе, как язык более других общественный. У него такая представительная наружность, он так прекрасно одет, у него такие прекрасные манеры, что все невольно смотрят на него, перенимают у него и платье, и прическу, и обращение. Он весь ушел во внешность; дома ему не живется; долго, внимательно заниматься своими домашними делами он не в состоянии; начнет их улаживать – наделает множество промахов, побурлит, побушует, как выпущенный на свободу ребенок, устанет, потеряет из виду цель, к которой начал стремиться, и, как ребенок, даст себя вести кому-нибудь. Но зато никто так чутко не прислушивается, так зорко не приглядывается ко всему, что делается в обществе, у других. Чуть где шум, движение – он уже тут; поднимется где какое-нибудь знамя –- он первый несет это знамя; выскажется какая-нибудь идея – он первый усвоит ее, обобщит и понесет всюду, приглашая всех усвоить ее; впереди других в общем деле, в общем движении, вожак, застрельщик и в крестовом походе, и в революции, опора католицизма и неверия, увлекающийся и увлекающий, легкомысленный, непостоянный, часто отвратительный в своих увлечениях, способный возбуждать к себе сильную любовь и сильную ненависть – страшный народ французский!

Среди угловатого и занятого постоянно своим делом англичанина, ученого, трудолюбивого, но вовсе не привлекательного немца, живого, но неряшливого, разбросавшегося итальянца, молчаливого, полусонного испанца – француз движется неутомимо, говорит без умолку, говорит громко и хорошо, хотя и сильно хвастает, толкает, будит, никому не дает покоя; другие начнут борьбу нехотя, по нужде – француз бросается в борьбу из любви к борьбе, из любви к славе;, все соседи его боятся, все с напряженным вниманием следят, что он делает. Иногда кажется, что он угомонился, истомленный внешнею борьбой, занялся своими домашними делами; но эти домашние занятия непродолжительны, и неугомонный народ опять является на первом плане и опять волнует всю Европу. Всюду играть самую видную роль, овладевать всеобщим вниманием, приковывать к себе взоры всех, производить самое сильное впечатление – главная цель француза: отсюда – стремление к внешности, к изяществу в манерах, одежде, языке, мастерство показать себя и свой товар лицом, отсюда театральное мастерство – мастерство играть роль, соответствующую положению. И вот Людовик XIV, истый француз, умеет с неподражаемым искусством разыгрывать роль короля. Прельщенные этою мастерскою игрой, другие государи тщетно стараются подражать великому королю; но никто не в состоянии так наслаждаться мастерскою игрой, мастерскою постановкою пьесы, в таком восторге рукоплескать великому актеру, как сами французы, знатоки и мастера дела. Людовик XIV, полный представитель своего народа, явился в глазах последнего великим королем; блеску и славы было много, Франции дано было первое место, и славолюбивейший, страстный к блеску народ не мог оставаться неблагодарным к Людовику, точно так же как столетие спустя остался прикованным к имени человека, покрывшего славою Францию, хотя исход деятельности того и другого вовсе не соответствовал началу.

Фуке и Кольбер

Принявши правление с твердым решением никогда не выпускать его из рук, заставлять все относиться к себе, Людовик XIV должен был прежде всего встретиться с явлением, от которого, как он хорошо должен был помнить, пошла Фронда, – с страшным финансовым расстройством, с крайне печальным состоянием податного сословия. Земледельцы страдали от тяжести податей, простиравшихся в 1660 году до 90 миллионов, но не все эти деньги поступали в казну вследствие больших недоимок; у крестьянина, не могшего заплатить подати, брали все и, наконец, кидали его самого в тюрьму, где сотни несчастных погибали от дурного содержания; купцы и промышленники жаловались на высокие пошлины, которыми были обложены вывозимые и ввозимые товары. Главноуправляющим финансами был Николай Фуке, человек блестящий и способный обмануть неопытного своими познаниями и способностями, но в сущности человек вовсе не серьезный, внимание которого обращено было не на то, чтоб улучшить финансы улучшением положения податных людей, но чтобы пользоваться доходами для удержания своего выгодного места. Мазарини поддерживал его как человека, который умел доставать деньги по первому требованию министра, а как Фуке доставал деньги, до этого Мазарини не было никакого дела. Но кроме первого министра Фуке старался на казенные деньги купить себе расположение и подпору всех влиятельных людей: считали, что он ежегодно раздаривал до четырех миллионов. Фуке думал обольстить и короля блестящими проектами, но Мазарини завещал Людовику другого человека, понадежнее Фуке: это был Жан Батист Кольбер.

Кольбер был сын реймского купца (родился в 1619 году) и получил первоначальное образование, какое тогда считалось достаточным для купеческих детей; по-латыни выучился он 50-ти лет, когда уже был министром; не имея времени заниматься дома латынью, он брал учителя с собою в карету и учился дорогою. Он скоро бросил торговлю и сделался юристом, потом занялся финансами и был представлен Мазарини министром Летеллье. Мазарини взял его к себе в управляющие, поручил ему все свои частные дела, но нередко употреблял его и в делах государственных. Опираясь на доверие кардинала, Кольбер решился начать борьбу с страшным Фуке, который, чтоб сокрушить противника и его покровителя, решился привести в движение все свои громадные средства, прибегнуть, если бы понадобилось, и к новой Фронде, но в это самое время Мазарини умирает. Фуке вздохнул свободно, но, говорят, что Мазарини, умирая, сказал королю: «Государь! Я всем вам обязан, но я рассчитываюсь с вашим величеством, оставляя вам Кольбера».

Людовик, нисколько не лишая, по-видимому, Фуке своего доверия, приблизил к себе и Кольбера, который каждый вечер доказывал ему неверность докладов, подаваемых Фуке по утрам. Король решился отделаться от Фуке, но должен был долго хитрить, притворяться, приготавливаться: так был страшен главноуправляющий финансами! Наконец во время путешествия Людовика в Бретань Фуке, сопровождавший короля, был арестован в Нанте и отвезен в замок Анжер. Людовик объявил, что принимает на себя управление финансами при помощи совета, составленного из людей честных и способных; председателем совета по имени был назначен маршал Вилльруа, делал же все Кольбер под скромным званием управляющего (intendant); только в 1669 году он получил звание статс-секретаря с департаментом, в котором соединялись разнообразные ведомства: морское, торговли и колоний, управление Парижем, церковные дела и т. д. Знаменитые деятели обладают обыкновенно историческим смыслом, умеют соединять настоящее с прошедшим, соединять свою деятельность с деятельностью славных предшественников: так и Кольбер изучал деятельность Ришелье и питал глубокое уважение к знаменитому кардиналу. В совете при рассуждении о важных делах он всегда обращался к памяти Ришелье, и Людовик подсмеивался над этою привычкою Кольбера: «Ну вот сейчас Кольбер начнет: «Государь! Этот великий кардинал Ришелье и проч.».

Вскоре после ареста Фуке король учредил следственную комиссию для открытия всех злоупотреблений, вкравшихся в финансовое управление с 1635 года. В указе об учреждении комиссии говорилось, что финансовые беспорядки, как удостоверился король, были причиною всех бедствий народа, тогда как небольшое число лиц незаконными путями нажило быстро громадные состояния, почему король решился строго наказать хищников, истощавших финансы и разоривших провинции. Шестая часть штрафов назначена доносчикам. Люди, участвовавшие в прежнем финансовом управлении, предложили 20 миллионов, чтобы только не начинали следствия; вопреки мнению нового финансового совета Людовик не согласился на эту сделку и приобрел большую популярность в низших слоях народонаселения. В церквах читались увещания: требовалось от всех верных, чтоб они под страхом отлучения доносили о финансовых злоупотреблениях. Между тем начали процесс Фуке: в бумагах его захвачена была не только политическая и любовная переписка, выставившая в невыгодном свете столько знатных мужчин и женщин, но и план открытого возмущения, относившийся к 1657 году, когда он ждал ареста от Мазарини.

Людовик, который благодаря впечатлениям Фронды приходил в болезненное состояние при слове «возмущение», был страшно раздражен и принял слишком большое для короля участие в следственном деле; притом молодые силы впервые расправились в борьбе; Людовику приятно было показать свою власть, свое неумолимое правосудие и вместе показать народу, что чего не умели сделать восстанием против власти, то сделает власть и освободит народ от людей, съедавших его достояние. Фуке нашел многочисленных защитников: за него было судебное сословие, ревнивое к своей независимости и понявшее направление молодого короля; за него были придворные, привыкшие к щедрости Фуке и боявшиеся скупости Кольбера; за него были люди, им облагодетельствованные, потому что его щедрость не всегда имела корыстные побуждения; за него были литераторы, художники, женщины, начиная с королевы-матери; за него были Тюрень и Конде; наконец, многим из тех, которые сначала восхищались строгими мерами короля, стало жаль Фуке, доброго, симпатичного Фуке, в характере которого не было черт, особенно оскорбляющих – скупости, надменности, достоинства и недостатки которого были так национальны. Но это восстание за Фуке могло только заставить Людовика сильнее против него действовать.

Фуке перевели в Бастилию, пред которою уже повесили одного из его сообщников, и это не была единственная жертва страшной комиссии. Фуке ловко защищался пред судом, складывая всю вину на Мазарини. Наконец, дело решилось: суд приговорил Фуке к вечному изгнанию с конфискациею имущества, но король вместо смягчения наказания заменил изгнание вечным и тяжким заточением в крепости. Комиссия продолжала свое дело, и цена взысканий достигла громадной цифры – 135 миллионов.

Политика Людовика XIV

Правительство не ограничилось вскрытием и наказанием финансовых злоупотреблений. В отдаленных от правительственного центра провинциях землевладельцы, жившие в своих имениях, позволяли себе всякого рода насилие над подданными своими (sujets), застращенные или подкупленные судьи были на их стороне . В некоторых странах еще существовало крепостное право. В 1665 году назначена была в Клермоне комиссия с правом решать в последней инстанции все гражданские и уголовные дела, наказывать злоупотребления и проступки, уничтожать дурные обычаи . Страх напал на землевладельцев: одни бежали из Франции, другие скрывались в горах, некоторые начали задабривать крестьян, унижаться пред ними, и крестьяне подняли головы и не полагали границ своим притязаниям и надеждам; в одной местности крестьяне купили себе перчатки и думали, что не должны более работать и что король имеет в виду только их одних. Так как землевладельцы, особенно отличавшиеся своим насилием, скрылись из Франции, то 273 человека были осуждены заочно на смерть, на изгнание или на галеры, замки их были разрушены, имения конфискованы. Один из них, барон Сенега, был осужден за то, что вооруженною рукою собирал деньги с отдельных лиц и с общин, препятствовал сбору королевских доходов, требовал с крестьян неположенных работ, сломал церковь, чтоб воспользоваться материалом для своего дома, убил несколько людей; маркиз Канильяк держал у себя 12 разбойников, которых называл своими двенадцатью апостолами, и собирал с крестьян десять податей вместо одной. В том же году по плану Кольбера учрежден был совет юстиции, при открытии которого Кольбер обратился к Людовику XIV с увещанием ввести во всем королевстве одни законы, одну меру и один вес; но эта мера не была приведена в исполнение. Относительно юстиции при Людовике XIV замечательно смягчение наказаний для колдунов: в 1670 году руанский парламент захватил 34 колдуна и четверых осудил на смерть; королевский совет переменил смерть на изгнание; после смертная казнь была удержана только за святотатство, колдунов же предписано всюду наказывать изгнанием, причём жестоким наказанием грозило правительство тем людям, которые обманывали невежд и легковерных мнимыми магическими действиями.

Освободив народ от насилия сильных, хотели направить его к торговой и промышленной деятельности, поднять средства и благосостояние Франции в уровень с средствами и благосостоянием самых цветущих государств Европы, именно Голландии и Англии. В 1669 году издан был знаменитый указ о лесах и водяных сообщениях, восемь лет приготовлявшийся Кольбером в комиссии из 22 членов; означено было качество лесов и пространство, ими занимаемое, указаны меры для сохранения и умножения лесов, правила для рубки и продажи: все эти заботы имели главною целью сохранение материала для кораблестроения. Прорыты были Лангедокский канал для соединения Атлантического океана с Средиземным морем, канал Орлеанский – для соединения Луары с Сеною. Кольбер, как все государственные люди того времени, отправлялся от той мысли, что народы богатеют от торговли и мануфактурной промышленности, и потому задал себе задачу: восстановить упадшие и падающие отрасли промышленности, создать новые, всевозможные виды фабричной промышленности; образовать из купцов и промышленников сильную фалангу, покорную разумному направлению сверху, для обеспечения Франции промышленного торжества посредством порядка и единства деятельности, для получения самого прочного и самого красивого качества в товарах, а этого хотели достигнуть, предписывая работникам одинакие приемы, которые знатоки признали лучшими; отстранить фискальные препятствия, дать Франции надлежащее ей участие в морской всемирной торговле, дать ей возможность перевозить собственные произведения, тогда как до сих пор эта перевозка была в руках соседей, преимущественно голландцев; увеличить и усилить колонии, заставить их потреблять только произведения метрополии и сбывать свои произведения только в метрополию; для поддержания торгового могущества Франции создать военный флот в самых обширных размерах.

С этими целями учреждена была Вест-Индская компания, которой правительство уступило на сорок лет все французские владения в Америке и Африке, ибо вторая снабжала первую черными работниками; учреждена была также Ост-Индская компания с позволением утвердиться на Мадагаскаре, с которым соединяли блестящие надежды, называя его африканскою Франциею; надежды не осуществились, и французские колонии на острове скоро исчезли, но Ост-Индская компания удержалась. Вытребованы были у Порты новые преимущества для французов, и чрез это усилена левантская торговля. Чтоб иметь всегда хороших матросов для военных кораблей, Кольбер придумал такое средство: взяты были все матросы в целой Франции и разделены на три класса; один класс служил год на королевских кораблях, а два других года на купеческих, потом делал то же второй и третий класс, и наконец очередь возвращалась к первому классу служить на королевских кораблях и т. д.; под страхом жестоких наказаний запрещено было французам вступать в военную службу других государств. Для приготовления морских офицеров учреждена была компания гардемаринов (род морской военной школы). Спешили воспользоваться всеми успехами, сделанными в Англии и Голландии относительно кораблестроения, и старались превзойти соседей гигантскими размерами судов; в 1671 году число военных кораблей простиралось до 196. В 1664 году Франция была разделена на три больших торговых округа, и в каждом из них были ежегодные собрания из купеческих депутатов, выбранных по два от каждого приморского или торгового города: собрания имели целию рассмотреть состояние торговли и промышленности и донести о результатах своих наблюдений королю.

В 1664 году Людовик объявил намерение уничтожить зависимость своих подданных от иностранцев относительно мануфактурных произведений, и в следующем же году фабрики возникают со всех сторон. Тариф 1664 года увеличил вывозную пошлину с грубых материалов и удвоил пошлину с привозимых из-за границы мануфактурных произведений, чтоб дать французским фабрикантам дешевые сырые произведения и освободить их от соперничества произведений иностранных; пересмотрены были правила старых цехов, установлены новые цехи, указом определена была длина, ширина и доброта сукон и других шерстяных, шелковых и льняных тканей. Промышленность быстро процвела; толчок, данный энергическим правительством энергическому и даровитому народу, произвел сильное и благодетельное движение, несмотря на односторонность и лишнюю регламентацию. Современники, самые нерасположенные к Людовику XIV, не могли не отдать справедливости этому первому, кольберовскому периоду царствования: «Все процветало, все было богато: Кольбер высоко поднял финансы, морское дело, торговлю, промышленность, самую литературу». Ближайшие потомки по причинам, о которых будет речь после, отнеслись враждебно к деятельности Кольбера, но теперь, после спокойного изучения дела, признано, что целию кольберова управления было создать работающий народ; он говорил, что для него нет ничего драгоценнее в государстве человеческого труда.

Кольбер. Портрет работы К. Лефебра, 1666

«Науки служат одним из величайших украшений для государства, и обойтись без них нельзя», – сказал Ришелье; Кольбер не говорил ничего, не призвавши наперед имени знаменитого кардинала; неудивительно поэтому, что Людовик XIV считал науки и литературу вообще одним из величайших украшений для престола. Это украшение не нужно было создавать, как фабрики или флот: таланты были готовы, стоило только приблизить их к престолу, привести в непосредственную зависимость от него пенсиями, и в 1663 году был составлен первый список литераторских пенсий, в который внесено было 34 писателя; Корнель назван первым драматическим поэтом в свете, а Мольер – превосходным комическим поэтом. Король объявил себя покровителем академии и дал право ее членам приветствовать его в торжественных случаях «наравне с парламентом и другими высшими учреждениями». Академия надписей и литературы получила в это время свое начало в виде придворного учреждения: Кольбер образовал подле себя совет из знающих людей, которые должны были сочинять надписи для памятников, медалей, задавать задачи артистам, сочинять планы для празднеств и их описания, наконец, заниматься составлением истории настоящего царствования. В 1666 году основана Академия наук, хотя в этом отношении Англия предупредила, потому что здесь еще в 1662 году основано такое же учреждение, знаменитое Королевское общество. Академия живописи и скульптур, основанная при Мазариии, получила новый устав; академия архитектуры основана в 1671 году.

В следующем году устроена обсерватория. Королевские благодеяния не ограничились одними французскими писателями; французские посланники при иностранных дворах должны были доставить своему двору сведения о писателях, пользующихся наибольшим почетом, и одни из них привлечены во Францию предложением выгодных должностей, как знаменитые астрономы голландец Гюйгенс, итальянец Кассини, датчанин Ремер; другие получили пенсии, некоторые временные подарки, иные пошли в тайные агенты французской дипломатии; данцигский астроном Гевелий потерял свою библиотеку от пожара: Людовик XIV подарил ему новую, и вот по всей Европе раздались хвалебные гимны в честь французского короля; двенадцать панегириков ему было произнесено в 12 городах итальянских.

Французская литература эпохи Людовика XIV

Разработка источников французской истории, начатая прежде при Ришелье, получила теперь новое оживление. Стефан Балюз, библиотекарь Кольбера, издает и объясняет множество важных исторических актов; самый замечательный его труд – это сборник законодательных памятников времени франкских королей («Capitularia regum Francorum», 1677); в 1667 году начинается громадная деятельность монаха Мабильона, знаменитого изданием памятников и установлением правил, как поверять достоверность исторических источников. Карл Дюфрен Дюканж в 1678 году издал «Словарь средневековой латыни», необходимый для понимания памятников этого времени, потом издал словарь и средневекового греческого языка. Истории еще нет; для нее только приготавливаются материалы, но некоторые вопросы, особенно раздражающие любопытство, уже начинают исследоваться, и здесь, разумеется, слышен еще только лепет младенчествующей науки, не имеющей средств освободиться от разных посторонних влияний, и прежде всего от ложно понимаемого национального чувства. Начали с вопроса о происхождении народа. Как у нас в России при младенческом состоянии исторической науки национальное чувство никак не позволяло принять ясного свидетельства летописца о скандинавском происхождении варягов-руси и заставляло всеми неправдами толковать это свидетельство в пользу славянского происхождения, так и во Франции в описываемое время исследователи никак не хотели признать франков враждебными немцами, завоевавшими Галлию, но старались доказать, что франки были галльскою колониею, поселившеюся в Германии и потом возвратившеюся в прежнее отечество. Поддержкою Кольбера пользовался и знаменитый Гербело, собравший в лексиконной форме множество исследований по истории и литературе магометанского Востока (Восточная библиотека, Bybliotheque orintale).

Но гораздо сильнее, чем пенсии иностранным и своим литераторам и ученым, гораздо сильнее, чем означенные труды, славе Людовика XIV и распространению французского влияния в Европе содействовало образование французского языка и обогащение его литературными произведениями. В эпоху Возрождения необразовавшийся еще французский язык и молодая народная французская литература должны были подвергнуться сильному напору чуждых элементов; под их влиянием язык быстро изменялся. Монтень говорил о своих опытах: «Я пишу книгу для малого числа людей, для малого числа годов: чтобы сделать ее более долговечною, следовало бы написать ее на языке более твердом. Смотря на беспрерывное изменение, которому подвергался наш язык до сих пор, кто может надеяться, что в настоящем своем виде он продержится еще 50 лет? На моей памяти он изменился наполовину». Такая анархия вызвала потребность в правилах: явилось множество грамматик, рассуждений об орфографии, произношении, происхождении языка. Началась сильная борьба между приверженцами той или другой системы: одни утверждали, что надобно писать, как говорят (tete, onete, oneur), другие требовали удержания прежнего правописания (teste, honneste, honneur); противники не щадили бранных выражений, называли друг друга ослами и кабанами; некоторые предлагали доделать язык, дать ему формы, которых, по их мнению, ему недоставало (например, сравнительную степень: belieur, grandieur, и превосходную: belissime, grandissime). С одной стороны, ученые и учащиеся подчинялись влиянию латыни; с другой стороны, обнаруживал сильное влияние язык итальянский вследствие богатства своей литературы, вследствие первенствующего значения, какое имела Италия в эпоху Возрождения, наконец, вследствие моды, господствовавшей при французском дворе.

Молодая французская литература никла под тяжестью этих двух влияний; бедная крестьяночка, по выражению одного писателя, не знала куда деваться в присутствии знатных разряженных дам. Но гордость народная не вынесла унижения, патриоты поднялись против чуждых влияний, обезоруживающих язык, началась борьба, и застрельщицей выступила насмешка, сатира. Еще Рабле подсмеялся над студентом, который искажал свою речь латынью. «Что болтает этот дурак? – говорит Пантагрюэль. – Мне кажется, что он кует какой-то дьявольский язык». «Государь, – отвечает ему один из служителей, – этот молодец считает себя великим оратором именно потому, что презирает обыкновенный французский язык». Труднее было насмешке сладить с итальянским влиянием, потому что оно поддерживалось модою, проводилось женщинами, двором; это было влияние живого языка, живой блестящей литературы, высоко развившегося искусства. Когда осьмидесятилетний Леонард да Винчи явился при дворе Франциска I, то восторг французского общества не знал пределов. С прибытием Екатерины Медичи итальянское влияние стало господствующим при дворе и отсюда проникло и в другие слои общества; французская речь самым смешным образом запестрела итальянскими словами, вносимыми в нее без всякой нужды. Но скоро сатира начала бичевать и эту нелепость, причем особенно сильно ратовал Ганри Этьен («Dialogue du francais italianise»). Эта борьба французской сатиры с итальянским влиянием любопытна для нас еще тем, что напоминает борьбу русской сатиры, борьбу наших Сумароковых, Фонвизиных и Грибоедовых с французским влиянием; приемы французских и русских сатириков одни и те же.

Французские сатирики-патриоты восторжествовали над чуждым влиянием, отстояли свой язык, который стал образовываться, определяться и, в свою очередь, стал стремиться к господству в Европе, благодаря преимущественно знаменитым писателям, которые сообщили ему особенное изящество в своих произведениях. Время было самое благоприятное: Европа стремилась к окончательному определению своих форм жизни, стремилась образовать ряд крепких, самостоятельных народностей, которые, однако, должны были жить общею жизнью; самостоятельность народов, политическая и духовная, требовала развития отдельных народных языков и литератур; но общая жизнь европейских народов требовала также общего языка для международных и ученых сношений. До сих пор для этого употреблялся язык латинский; но потребности нового общества, новые понятия и отношения требовали и языка нового, живого, тем более что люди эпохи Возрождения насмеялись над средневековою латынью, которая все-таки была порождением новых, живых потребностей. Объявивши средневековую латынь явлением безобразным, ученые обратились к цицероновской латыни; на короткое время можно было поработить ей народы еще молодые, с языками и литературами новорожденными; но эти народы начали расти не по дням, а по часам, и скоро узки им стали пеленки речи чуждой, речи народа отжившего, имевшего свой особый строй понятий, непригодный для новых народов.

Таким образом, латинский язык не мог служить более языком, общим для европейских народов; нужен был язык современный, живой. Время языков итальянского и испанского прошло; литературная деятельность народов, ими говоривших, прекратилась, политическое значение ослабело, а между тем Франция выступила на первый план; на французском языке говорил представитель самого сильного государства в Европе, на этом языке говорили при самом блестящем европейском дворе, которому стремились подражать другие дворы, и главное – этот язык окончательно сформировался, отличался легкостию, доступностию, ясностию, точностию, изяществом, которые дал ему целый ряд знаменитых писателей.

Мольер

Из этих писателей мы остановимся только на тех, сочинения которых уясняют состояние современного им общества, – прежде всего остановимся на Мольере. Галлы, по словам Катона, страстно любили сражаться и острить; французы наследовали эти две страсти от предков, и ни одно крупное явление в их общественной жизни не проходило без того, чтобы они не подметили в нем такой стороны, которая дала бы пищу их остроумию. Новорожденная французская поэзия подле любовной песенки (chanson) представляла сатирическую (sirvente). Сильным нападкам сатиры подверглось духовенство: насмешка находит обильную пищу, когда люди ведут себя несоответственно своему возрасту, полу, званию, – следовательно, обильную пищу находили в средние века сочинители французских народных песен в поведении тогдашнего духовенства, вовсе не соответствовавшем христианскому учению, ибо духовенство, по словам песен, «всегда желало брать, ничего не давая, покупать, ничего не продавая». Сатира защищала в народе дело Филиппа Красивого против папы и тамплиеров; она громила папские претензии при Карле V; она громко смеялась над великим расколом в Западной Церкви, когда несколько пап спорили за престол святого Петра. «Когда же кончится этот спор?» – спрашивала сатира и отвечала: «Когда не будет больше денег». Она не щадила вооруженной силы, подмечая в ней хвастовство и буйство вместо храбрости; не щадила новой денежной силы, которая начала соперничать с силою меча. Сатира нашла себе самое широкое поприще на театральных подмостках: сюда выводила она все сословия, все классы общества и за свою смелость и цинизм часто подвергалась сильным преследованиям; кроме того, в эпоху Возрождения ей был нанесен удар стремлением подражать античной комедии: здесь бедная крестьяночка должна была уступить знатной барыне. Но холодные подражания латинской, а потом испанской комедии не могли долго продержаться на сцене; французское общество требовало живой народной комедии, и для удовлетворения этой общественной потребности явился Мольер.

Мольер был дитя народа: сын обойщика, долго странствующий актер, он стал известен комедиею «Precieuses ridicules» (1659), где насмеялся над искусственностию, чопорностию, донкихотством в чувствах, отношениях и языке; комедия эта имела важное значение как протест против ложного, неестественного, ходульного во имя истины, простоты и жизни. Мольер приобрел себе покровителя в знаменитом Фуке; но падение Фуке не повредило ему: он успел приобрести благосклонность самого Людовика XIV. Понятно, что положение комического поэта в царствование Людовика было очень затруднительно: он должен был ограничиться изображением общечеловеческих слабостей, слабых же сторон современного французского общества он мог касаться очень осторожно, и только таких слабостей, над которыми было угодно посмеяться королю. Людовик XIV позволил Мольеру выводить на сцену маркизов в смешном виде, потому что король не был охотник до людей, думавших, что они имеют значение помимо его. Но опасность была для Мольера не со стороны одного короля: это обнаружилось, когда он поставил на сцену «Тартюфа», в котором представил святошу, позволяющего себе разные гнусности. Поднялась буря: архиепископ парижский издает послание против комедии; первый президент парламента запрещает ее представление в Париже; знаменитый проповедник Бурдалу громит ее с церковной кафедры; Людовик испуган, колеблется, позволяет, запрещает, наконец снова разрешает представление комедии.

«Вот комедия, – говорит сам Мольер о «Тартюфе», – которая наделала много шума, которая долго была преследуема, илюди, в ней представленные, доказали, что они могущественнее во Франции всех тех, которых я представлял до сих пор. Маркизы, precieuses, рогоносцы и медики спокойно сносили, что их вывели на сцену, и показывали вид, что вместе со всеми забавляются своим изображением. Но лицемеры разгневались и нашли странным, как я осмелился представить их гримасы и насмеяться над промыслом, которым столько порядочных людей занимаются. Это – преступление, которого они не могли мне простить, и вооружились против моей комедии с страшным бешенством. Следуя своей похвальной привычке, они прикрыли свои интересы интересами Божиими, и «Тартюф», по их словам, оскорбляет благочестие; пьеса с начала до конца наполнена нечестием, и все в ней достойно огня. Я бы не обратил внимания на их слова, если б они не постарались вооружить против меня людей, которых я уважаю, привлечь на свою сторону людей действительно благонамеренных. Если бы взяли труд рассмотреть добросовестно мою комедию, то, без сомнения, нашли бы, что мои намерения невинны и что в ней нет насмешек над тем, что достойно уважения. Эти господа внушают, что нельзя в театре говорить о подобных вещах; но я их спрашиваю: на чем они основывают такое прекрасное правило? Если цель комедии – исправлять людские пороки, то я не вижу причины, почему между пороками должны быть привилегированные; а порок, о котором идет речь, вредит государству более, чем всякий другой. Меня упрекают, что я вложил благочестивые слова в уста моего лицемера; но разве я мог без этого верно представить характер лицемера? – Но, говорят, он в четвертом акте проповедует гибельное учение: но разве это учение содержит в себе что-нибудь новое?»

Во втором обращении к королю по поводу «Тартюфа» Мольер высказывается откровеннее о причинах, поднявших бурю: «Напрасно я поставил комедию под названием «Лицемера» и переодел действующее лицо в платье светского человека, напрасно я надел на него маленькую шляпу, длинный парик, шпагу и кружева по всему платью; напрасно исключил я старательно все то, что могло бы дать хотя тень предлога к придирке знаменитым оригиналам портрета, мною нарисованного: все это ни к чему не послужило». В этих словах объяснение всего дела: «Тартюф» есть продолжение старинных сатирических песенок и театральных представлений, осмеивавших духовенство, недостойные члены которого необходимо являлись лицемерами. Мольер боялся одного – оскорбить «деликатность души королевской относительно предметов религиозных», как сам выражается, и потому переодел своего аббата в светское платье; но маска была надета не очень плотно: все догадались, в чем дело, и заинтересованные подняли шум, тем более сильный, что Мольер был известен как воспитанник Гассанди, как член небольшого общества новых эпикурейцев, которые стремление к наслаждению соединяли с неверием, знали, следовательно, что Мольер осмеивал лицемерие вовсе не в видах нравственности и религии, вовсе не хотел выставить в «Тартюфе» атеиста, надевшего маску религиозности, а просто хотел посмеяться над своими врагами, сказавши им: вы не лучше нас, у вас такие же страсти и стремления удовлетворять им, вы еще хуже нас, но свои дурные дела делаете втихомолку, а кричите против нас во имя требований вашей религии.

Мольер победил в борьбе, потому что если враги его, оригиналы портрета, начертанного им в «Тартюфе», пользовались деликатностию души королевской относительно предметов религиозных, то он нашел еще более чувствительную сторону в душе королевской, чтобы побудить Людовика XIV снять запрещение с комедии. В конце ее говорится: «Успокойтесь: мы живем под государем – врагом неправды, под государем, которого очи проникают в глубину сердец, которого не может обмануть все искусство лицемеров».

Мольер имел полное право говорить, что порок, выведенный им в «Тартюфе», вредит государству более, чем всякий другой. Действительно, человек замаскированный есть самый опасный член общества, которое для правильности всех своих отношений и отправлений требует правды, открытости. Но добросовестный писатель должен касаться лицемерия с большою осторожностию, ибо часто принимается за лицемерие совершенно другое. Есть люди с высшими стремлениями, послушные призыву религии, старающиеся сообразовать свои поступки с ее требованиями, и вот эти люди как люди не всегда выходят победителями в борьбе с искушениями, падают; они несчастны от сознания своего падения и при этом имеют еще слабость всеми средствами скрывать это падение от других; но когда скрыть его не могут, то со всех сторон раздаются крики: лицемер! обманщик! фарисей! Крики раздаются тем громче, что толпа людей мелких рада падению человека, выходившего из ряду; нравственное превосходство его кололо ее, и она теперь с торжеством заявляет, что и этот человек такой же, как и все, а только притворялся лучшим, святошею – из корыстных целей. В человеке чистые побуждения бывают так переплетены с нечистыми, что сам он с большим трудом может различить их и определить долю участия тех или других в известном поступке; отсюда – частые ошибки поэтов и историков в представлении характеров, – ошибки, состоящие в стремлении дать единство побуждениям, окрасить действующее лицо одною краскою: это гораздо легче, проще, но истина при этом страдает, и высокая цель искусства – сказать нам правду о человеке – не достигается.

Но в то время, когда во Франции столько даровитых людей устремились высказать правду о человеке самым наглядным образом, выставляя человека действующим пред глазами зрителей, причем явилась необходимость соединения двух искусств: искусства авторского и искусства сценического, в то самое время явился сильный протест против этого наглядного способа высказывания правды о человеке – против театра. Протест последовал во имя религии и со стороны католического духовенства, и со стороны янсенистов. Янсенист Николь высказался так: «Комедия, говорят ее защитники, есть представление действий и слов – что ж тут дурного? Но есть средство предохранить себя от всякого заблуждения на этот счет – это рассматривать комедию не в химерической теории, но на практике, в исполнении которой мы бываем свидетелями. Надобно обратиться к тому, какую жизнь ведет актер, какое содержание и цель наших комедий, какое влияние производят они на тех, которые их представляют, и на тех, которые присутствуют при их представлении, и потом исследовать, имеет ли все это какое-нибудь отношение к жизни и чувствам истинного христианина. Зрелище не может обойтись без артиста; чувства обыкновенные и умеренные не поразят; таким образом, чувства не только обольщены внешностью, но душа подвергается нападениям со всех чувствительных сторон».

Разумеется, мы не можем согласиться с суровым янсенистом в том, что верное изображение человека с его страстями может действовать развращающим образом на человека; но, с другой стороны, мы не можем не признать, что в его словах есть значительная доля правды: так, он имел полное право указать на безнравственную жизнь актеров, которые бывали вместе и сочинителями пьес; можно ли было ожидать, чтобы такие люди имели в виду нравственные цели? Противники театра особенно могли указать на то, что театр сделал с женщинами, которые посвящали себя ему, – в каком виде явился этот образчик женского труда, женской общественной деятельности? Противники театра имели право утверждать, что высокое значение театра держится только в теории, а на практике театр служит забавою для толпы, и забавою часто безнравственною, особенно в комедии, где старались понравиться толпе циническими выходками, от которых и Мольер вовсе не был свободен.

Янсенист Николь, мнение которого о театре мы привели, принадлежит к числу так называемых моралистов, проницательных наблюдателей над явлениями мира внутреннего и внешнего, изложивших выводы из своих наблюдений в форме кратких заметок мыслей или правил. Выводы Николя, как и выводы Паскаля, проникнуты религиозно-нравственным взглядом; он указывает на несовершенство явлений внутреннего и внешнего мира, но вместе с тем успокаивает и возвышает душу указанием на высшее, религиозное стремление. Но между французскими моралистами описываемого времени есть один, отличающийся тонкостью в наблюдениях и часто верностию в выводах и вместе с тем оставляющий в душе читателя самое безотрадное впечатление, потому что у него выставляется в человеке только одна темная сторона, а для всего хорошего, возвышенного выискиваются дурные, мелкие, своекорыстные побуждения; вы слышите хохот демона над тем, что человек привык любить и уважать; автор «ничего во всей природе благословить не хочет».

Ларошфуко

Этот автор есть знаменитый герцог Ларошфуко, принимавший деятельное участие в движениях Фронды. Из этих движений, кончившихся ничем, из этого раздражения без удовлетворения Ларошфуко вынес истомленную душу, исполненную неверия в нравственное достоинство человека; все люди являлись ему в виде героев Фронды: «Когда великие люди падают под бременем несчастий, то открывается нам, что мы переносим эти несчастия только благодаря силе своего самолюбия, а не благодаря силе своего духа и что, исключая великое тщеславие, герои сделаны из такой же глины, как и остальные люди. Презрение к богатству было у философов тайным желанием отомстить за свои достоинства несправедливой судьбе презрением тех благ, которых она их лишила. Ненависть к фаворитам есть не иное что, как любовь к фавору; люди, не добившиеся фавора, утешают себя презрением к тем, которые его добились. Любовь к правосудию в большинстве людей есть не иное что, как боязнь потерпеть несправедливость; то, что люди называют дружбою, есть уважение к интересам друг друга, мена услуг, общение, при котором самолюбие имеет всегда в виду что-нибудь выиграть. Люди не жили бы долго в обществе, если бы не обманывали друг друга. Старики любят давать хорошие наставления, чтоб утешить себя в невозможности давать дурные примеры. Постоянство в любви есть всегдашнее непостоянство: сердце постепенно привязывается то к одному, то к другому качеству особы, и выходит, что постоянство есть непостоянство, которое вращается в одном и том же предмете. Добродетель не шла бы так далеко, если бы тщеславие ее не сопровождало. Великодушие презирает все, чтоб иметь все. Отчего любовники и любовницы не скучают быть вместе? Оттого, что постоянно говорят друг о друге». Презрение к нравственному достоинству человека вело естественно к материализму, и Ларошфуко утверждает между прочим, что «сила и слабость духа суть выражение неправильное: в сущности это хорошее или дурное расположение органов тела»; или: «все страсти суть не иное что, как различные степени теплоты крови».

Боссюэ

Таким образом, сын Фронды Ларошфуко является продолжателем того темного направления, которому янсенизм со своими Паскалями и Николями был противодействием . Но янсенизм был явлением опальным из Западной Церкви, которая в описываемое время выставила во Франции более правоверного представителя в знаменитом Боссюэ. В самый разгар Фронды, когда в гостиных и на улицах раздавались громкие крики против верховной власти, молодой духовный говорил сильную проповедь на текст « Бога бойтеся, царя чтите». Этот молодой духовный был Боссюэ. Фронда стихла, истомленное ею общество вызывало крепкую власть, и Боссюэ является подле Людовика XIV с тем же текстом, который развивает не в одной проповеди, но проводит чрез целый ряд сочинений, носящих печать сильного таланта и потому имеющих сильное влияние на общество. Людовик XIV не хочет ограничиться только своим временем, не хочет воспользоваться только известным расположением общества, чтобы на деле усилить свою власть, устранить здесь и там разные препятствия для нее: в ранней молодости своей он был свидетелем сильного волнения, был свидетелем, как власть колебалась, преклонялась пред народными требованиями, слышал зловещее слово «республика», а с той стороны пролива приходили страшные вести, что трон низвержен и король погиб на плахе; Людовик XIV в молодости пережил страшное время, страшную борьбу, пережил внимательным зрителем, сильно заинтересованным участником; чувство и мысль его были напряжены; он видел близко опасность и знал, что для борьбы с нею недовольно одной материальной силы, недовольно тех субсидий, которые он давал английским королям для противодействия либеральным стремлениям по ту сторону пролива, – Людовик искал других средств, хотел составить для себя и для потомков своих правила, теорию, науку и противопоставить это учение другому, которое шло с опасного острова.

Теория Людовика XIV, составившаяся под впечатлениями английской революции и французской Фронды, вторит английским охранительным теориям, которые явились вследствие стремления противодействовать революционным движениям. Вот основания этой теории: «Франция есть государство монархическое в полном смысле этого слова. Король представляет здесь всю нацию, и каждый частный человек представляет только самого себя пред королем, следовательно, вся власть находится в руках короля и не может быть никаких других властей, кроме установленных им. Нация во Франции не составляет отдельного тела: она пребывает вся в особе короля. Все, что находится в нашем государстве, принадлежит нам бесспорно. Деньги, которые находятся в нашей казне и которые мы оставляем в торговле наших подданных, должны быть одинаково ими оберегаемы. Короли суть полновластные господа и распоряжаются неограниченно всеми имуществами, которые находятся во владении как духовных, так и светских людей, смотря по надобности».

Боссюэ подкрепляет эту теорию. «Закон, – говорит он, – есть вначале условие или торжественный договор, в котором люди, по соизволению государей, определяли, что необходимо для образования общества. Это не значит, что сила законов зависит от согласия народов, но значит только, что государю помогают самые мудрые люди из народа. Первая власть есть власть отеческая в каждом семействе; потом семейства соединились в обществе под властью государей, которые заменили им отцов. Вначале было множество маленьких владений; завоеватели нарушили это согласие народов. Монархия есть форма правления самая обыкновенная, самая древняя и самая естественная. Из всех монархий лучшая наследственная. Что касается других форм правления, то вообще государство должно оставаться при той форме, к которой привыкло. Кто намеревается разрушить законность форм правления, каковы бы они ни были, есть не только общественный враг, но и враг Божий. Власть государева неограниченна. Государь в своих приказаниях не должен отдавать отчета никому. Государи – от Бога и участвуют, в некотором смысле, в божественной независимости. Против власти государя нет другого средства, кроме той же власти государя. Государи, впрочем, не освобождены от повиновения законам (по праву, на самом же деле никто не может принудить их повиноваться закону). Власть государя подчинена разуму. Подданный может ослушаться государя только в одном случае: когда государь приказывает что-нибудь против Бога (но и в этом случае сопротивление должно быть страдательное). Подданные обязаны платить дань государю (т. е. согласие народа не нужно для взимания податей). Государь должен употреблять свою власть для истребления в своих владениях ложных религий. В нечестивом заблуждении находятся те, которые отвергают право государя употреблять принудительные меры в деле религии на том основании, что религия должна быть свободна».

Портрет Боссюэ. Художник Г. Риго, 1702

Людовик XIV сначала не шел так далеко в этом отношении, как Боссюэ; около 1670 года он писал: «Мне кажется, что люди, желавшие употреблять насильственные меры против протестантизма, не понимали свойства этого зла, произведенного отчасти умственною горячкою, которой надобно дать пройти нечувствительно, а не поджигать сильным противодействием, бесполезным в том случае, когда язва не ограничивается известным числом людей, но распространена по всему государству. Лучшее средство уменьшить мало-помалу число гугенотов во Франции – это не отягощать их никакою новою строгостию, соблюдать права, данные им моими предшественниками, но не уступать им ничего более и самое соблюдение дарованных прав ограничить возможно узкими пределами, которые предписываются правосудием и приличием. Что касается милостей, зависящих от меня одного, то я решил не давать им никакой: пусть им приходит от времени до времени на ум, согласно ли с рассудком добровольно лишаться выгод. Я решился также наградами привлекать тех, которые окажутся покорными, воодушевлять, по возможности, епископов, чтоб они заботились об их обращении; назначать на духовные места только людей испытанного благочестия, трудолюбия, знания, способных своим поведением уничтожить в Церкви те беспорядки, которые произошли вследствие недостойного поведения их предшественников».

Людовик старался вначале употреблять сильные меры против протестантизма, потому что эта язва была распространена по всему государству; но была другая язва, ограниченная небольшим числом людей, с которою поэтому не нужно было церемониться, то был янсенизм. Гугенотская ересь была ересь старая; Людовик не был виноват в том, что предшественники его надавали ей прав; но янсенизм была ересь рождающаяся, по выражению Людовика; обязанность короля состояла в том, чтоб истребить ее в зародыше; папа и король приказывали еретикам опомниться, но они не слушались. Но если у янсенистов были сильные враги, то были и сильные покровители, которые желали путем мирных соглашений удержать при католической Церкви даровитых и энергических борцов. Еретик-янсенист Николь ревностно защищал против протестантов догмат пресуществления.

Печальные результаты движения на покатом пути отрицания, движения, начавшегося с лютеровой реформы, тревожили все более и более протестантов, желавших остаться христианами, но не чувствовавших под собою твердой почвы, а тут выступает Боссюэ со своим «Изложением католической веры», написанным с большим талантом и умеренностью. «Можно, – говорит Боссюэ, – сохранить последовательность, установить единство в плане учения, когда или совершенно предаются вере, как католики, или совершенно предаются разуму человеческому, как неверующие; но когда хотят смешивать то и другое, то приходят к мнениям, противоречия которых указывают на явную фальшивость дела». Протестантов поражала умеренность, с какою было написано «Изложение католической веры». «Это не папское учение, – кричали пасторы, – папа не утвердит его». Но папа имел благоразумие утвердить. Протестанты начали обращаться в католицизм; сильное впечатление было произведено обращением Тюренна, между гугенотами уже почти не было людей из знатных фамилий.

В некоторых местах Оверни землевладельцы претендовали еще на jus primae noctis, и новобрачные должны были откупаться

В память Grands-Jours была выбита медаль с надписью: Provinciae ab injuriis potentiorum vindicatae: Провинции, освобожденные от насилия сильных.